Князь Игорь - автор "Слова о полку Игореве"

Литературное исследование

«Написать новую работу о «Слове о полку Игореве» очень трудно. Трудно потому, что в десятках книг и многих сотнях научных статей рассмотрены и изучены едва ли не каждое слово, каждый образ, каждый термин знаменитого памятника древнерусской литературы» (О. Творогов). И все же никаким изучением даже каждого слова, образа и термина нельзя достичь подлинного понимания поэмы - за пределами таких исследований останется неимоверно многое, быть может, самое сокровенное...

Немалое число литературоведов, историков, лингвистов, знатоков нашей старины, литераторов, любителей отечественной истории и словесности, вчитываясь в «Слово о полку Игореве», изучая его эпоху и сопоставляя различные точки зрения, пытались открыть тайну авторства великой поэмы, занимающей особое, только ей принадлежащее место в литературе всех времен и народов. Попытки эти были безуспешными, все предположения опровергались, и некоторые ученые пришли к выводу, что имя автора «Слова» мы никогда не узнаем. Это печальное умозаключение, однако, не может остановить новых попыток хотя бы потому, что каждая из них, основанная на поиске дотошном, и даже опровержение каждой из них возбуждает новый интерес к бесценному памятнику мировой культуры, способствуя - пусть даже в микронных единицах измерения! - раскрытию его изумительных художественных особенностей и бездонной глубины содержания, приближает к истине.

И вот я, не замахиваясь на «новую работу», решаюсь в своем поиске коснуться самой сокровенной тайны «Слова», сразу оговорив, что мои догадки и предположения не претендуют на бесспорность. Чтобы не перегружать текста подробными ссылками на печатные источники, я во многих случаях, цитируя, называю только автора и придерживаюсь строгой источниковедческой атрибутики лишь в особо важных местах. Сознательно выбираю основные доказательства, не углубляясь в нюансы, коим несть числа. Используя в этой системе доказательств высказывания исследователей, преимущественно, конечно, единомышленников, старался по мере сил воздерживаться от полемики. Выдержки из «Слова» и других старорусских источников даю - в зависимости от целей изложения - то в переводах, то в подлиннике, однако по техническим причинам точно воспроизвести средневековые тексты не всегда возможно. Курсив в цитатах везде принадлежит мне, кроме особо оговоренных случаев.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Верно, нет на памяти человечества другого литературного произведения такого небольшого объема, которому было бы посвящено столько дискуссий, книг, статей, специальных научных работ - их уже больше тысячи, и кое-что в нем стало понятно, однако нераскрытые загадки и тайны его словно множатся! Полное семантическое богатство «Слова», например, будучи взято на учет современными электронными машинами, даст, наверное, ни с чем не сравнимое количество бит информации, заключенной в неполном издательском листе типографских знаков, и многое останется за семью печатями - для новых поколений исследователей и совершеннейших счетных машин.

К сожалению, мы лишены возможности рассматривать «Слово» в достаточно представительном литературном окружении. Пожары и небрежение, пришлые разорители Русской земли, политические антагонисты и религиозные ревнители внутри страны сняли за века значительную часть мощного слоя средневековой нашей письменной культуры. Современные исследователи не в силах представить себе во всех подробностях сложнейшую политическую, идеологическую, дипломатическую, династическую, экономическую ситуацию конца XII века на Руси и в сопредельных землях - ведь разнотолки вызывают даже сравнительно недавние исторические события, особенно при незнании их подробностей. Никогда и никто не поставит себя на место автора тех времен с его мировоззрением, миропониманием и мировидением - слишком велика временнбя дистанция и наслоения минувших веков, а мы, принадлежа современности, несем в себе главным образом ее знания, представления и мораль. Автор «Слова», кроме того, был наделен чрезвычайными творческими способностями, и до его индивидуального духовного мира, сформировавшегося в тех условиях, нам никогда не подняться - мы можем лишь приблизительно судить об этом человеке - основываясь прежде всего на тексте поэмы.

«Слово» не имеет жанровых, стилистических, художественных аналогов в мировой письменной культуре, сотворено по оригинальнейшим и неповторимым законам литературного творчества; сопоставить это произведение не с чем, а попытки его сравнения с «Песнью о Роланде», «Песнью о Нибелунгах» или, скажем, «Словом о погибели Рускыя земля» выглядят несколько искусственно.

Но если мы никогда не откроем имени автора «Слова», то никогда не поймем до конца ни того времени, ни его культуры, ни самой поэмы, ни многих тайн русской истории, ни некоторых аспектов человековедения, как называл Максим Горький литературу. Решаюсь выступить с аргументацией одной, несколько, правда, неожиданной гипотезы об авторе «Слова». Не отстаивая, повторяю, конечный вывод категорически, попробую, опираясь на внимательных предшественников, свои доказательства и догадки, поочередно и последовательно ответить на вопросы: где, кто, когда и при каких обстоятельствах мог создать этот средневековый литературный шедевр.

Где? П. В. Владимиров, В. А. Келтуяла, А. И. Лященко, А. И. Рогов, Н. К. Гудзий, Б. А. Рыбаков, В. Ю. Франчук и другие считают автора слова киевлянином, А. С. Петрушевич, Н. Н. Зарубин, А. К. Югов, А. С. Орлов и Л. В. Черепнин - галичанином, С. А. Андрианов и А. В. Соловьев - киевлянином черниговского происхождения. Д. С. Лихачев пишет, что он мог быть как черниговцем, так и киевлянином, а Е. В. Барсов, И. А. Новиков, А. И. Никифоров, М. Д. Приселков, В. И. Стеллецкий, С. П. Обнорский, М. Н. Тихомиров, В. Г. Федоров и другие, основываясь главным образом на очевидных пристрастиях автора к «Ольгову гнезду», доказывали, что это был черниговец, и никто иной.

Для начала и в качестве одного из косвенных доказательств происхождения «Слова» мы должны хотя бы кратко рассмотреть, что собою представляло в конце XII века Чернигово-Северское княжество и его столица с точки зрения географии, экономики и культуры. Географическое положение Черниговского, вассального Новгород-Северского княжества и подвластных им земель вятичей было особым. Из этого района Руси, северо-восточные границы которого подходили к окрестностям Москвы, вели удобные речные пути - летом по воде и волокам, зимой по льду на Средний и Нижний Днепр, Дон, Северский Донец, Оку и Волгу. Во владении чернигово-северских князей находился днепровско-деснянский и окско-волжский водоразделы, верховья Дона, долгое время им принадлежала обширная Муромо-Рязанская земля, практически все Поочье. Через свой важный торговый город Любеч на Днепре северяне были связаны со Смоленской, Полоцкой и Новгородской землями, с Прибалтикой, а через Тмутараканское княжество на северокавказском побережье Черного моря, основанное и присоединенное к Черниговскому Мстиславом Храбрым в начале XI века, - с Кавказом, Крымом, Византией, Средиземноморьем.

Сложными и противоречивыми были у северян отношения со степными кочевниками. С открытого на юго-восток беспокойного пограничья исходила главная внешняя опасность того времени. Черниговские князья, как и другие, воевали и мирились со степняками, защищали свои владения от их грабительских набегов и сами затевали дальние походы в Землю Незнаемую, призывали вчерашних врагов к участию в сегодняшних междоусобицах, иногда брали в жены дочерей половецких князей.

О давних международных связях северян говорят, в частности, находки золотых византийских монет Х века в Черной Могиле.

Есть сведения о деятельности при черниговском князе Святославе Давыдовиче (до 1106 г.) сирийца Петра, что был «лечец хитр вельми», «врачюа многы», а со времен князя Игоря английские источники сохранили имя некоего Исаака из Чернигова, быть может оптового поставщика мехов, вернувшего вместе с другими должниками в государственную казну «по счету 77 шиллингов и 9 пенсов» (В. И. Матузова. Английские средневековые источники. М., 1979. С. 50). Высшие церковные должности в Чернигове, как и в других религиозных центрах Руси, издревле занимали греки и в 1164 году, когда умер отец Игоря Святослав Ольгович, именно черниговский епископ-грек гнусно предал его жену и детей...

Обширность владений, отдаленность пограничий во все концы, международные связи княжества в какой-то мере определяют географическое, пространственное видение автора-северянина в «Слове», объясняют этническую пестроту племен и народностей, упомянутых в поэме, - от немцев, ятвязей и моравы до касогов, половцев и таинственной восточной хиновы. Во всяком случае, эти особенности «Слова» были бы менее объяснимы, если б мы предположили, что автором ее был, скажем, галичанин.

Устойчивое земледелие на обширных угодьях, труд городских ремесленников, даннические доходы, добычливая охота в дебрянских и вятичских лесах, торговые пошлины, собственная торговля, успешные войны обеспечили экономическое процветание земли северян. О богатствах Ольговичей, накопленных еще до рожденья князя Игоря, свидетельствуют летописные реляции большой грабительской междоусобной войны 1146 года. В одном только селе Мерликове враги забрали «300 кобыл и тысячу коней», по другим селам и городам Новгород-Северского удельного княжества разорили дома Игоря Ольговича с припасами: «в амбарах казенных и погребах вин, медов, меди, железа и протчего, что не могли всего князи на возы забрать, дали войску брать, кто чего хочет, в гумне сожгли 900 скирдов жит». В путивльском доме Святослава Ольговича, отца князя Игоря, «в погребах было 500 берковец меда, вина 80 корчаг. Церковь же княжу святого Вознесения, в ней же утварь княжу поимаша, двои сосуды сребряны, кадильницы 2, евангелие кованое серебром, одежды, шиты золотом, и колокола, и не оставиша княжа ничего, но все разделиша. Челяди же Святославли 700 разделиша и много воем раздаша».

Развитая по меркам тех времен экономика позволяла северянам иметь в Новгороде-Северском, Путивле, Курске, Рыльске, Трубчевске, Козельске, Вщиже и других удельных центрах воинские дружины, в столице, кроме нее, постоянных наемников, содержать бояр, челядь, купечество, священнослужителей и прочие непроизводящие группы населения. Главный показатель развития и благоденствия того или иного края во все времена - наличие городских поселений, их количество и плотность. Так вот, ни Владимиро-Суздальское или Рязанское княжества, ни расположенные ближе других к густонаселенной Центральной Европе Галицкое или Волынское не имели столько городов, сколько их было в XII веке на Чернигово-Северской земле. Чтобы читатель наглядно представил себе многочисленность городского населения Черниговской земли на 1185 год, то есть ко времени похода князя Игоря на половцев, назову ее города в хронологическом порядке летописных упоминаний: Любеч, Чернигов, Листвен, Сновск, Курск, Новгород-Северский, Стародуб, Блове (Обловь), Вырь, Моривейск, Ормина, Гомий, Вщиж, Болдыж, Корачев, Севьско, Козельск, Путивль, Дедославль, Дебрянск, Лобыньск, Ростиславль, Колтеск, Кром, Домагощ, Мценск, Уненеж, Всеволож, Въяхань, Бахмач, Веловежа, Воробейна, Блестовит, Гуричев, Березый, Ольгов, Глухов, Рыльск, Хоробор, Радощ, Воротинеск, Синин Мост, Ропеск, Оргощ, Зартый, Росуса, Чичерск, Свирельск, Лопасна, Трубецк (Большая советская энциклопедия. 2-е изд. Т. 47. С. 162). Пятьдесят городов! И стояли еще Речица на Днепре, Сосница на Десне, неприступный островной Городец-на-Жиздре, ремесленный вятичский Серенск, Мосальск неподалеку, Глебль и Попаш на границе с Переяславской землей, портовое поселение Тмутаракань на Черном море, захваченное половцами, а на самом краю поля половецкого - Донец, куда держал путь князь Игорь, бежавший из плена летом 1185 года... По данным той же энциклопедии летописи зафиксировали на Руси конца XII века 206 городов, М. Н. Тихомиров прибавлял к ним еще восемнадцать; так что густота городских пунктов Чернигово-Северской земли представляется исключительной.

Причем за пределами внимания средневековых наших историков оказалось, очевидно, какое-то число чернигово-северских городов, в которых, как всюду на этой обширной и богатой земле, жили воины, охотники, купцы, кожемяки, шорники, бортники, горшечники, портные, салотопы, столяры, плотники, каменосечцы, ремесленники, делающие телеги, сани, лодки, кирпичи, веревки, гвозди, кольчуги, топоры, мечи... Жили в северских городах, в первую очередь в столице и удельных центрах, народные певцы и скоморохи, книгочеи и переписчики книг, гусляры, иконописцы и зодчие...

Одна из первых каменных церквей в Руси была построена в Тмутаракани князем черниговским и тмутараканским Мстиславом Храбрым по обету, данному им перед поединком с касожским князем Редедей, - об этом поединке автор «Слова» не преминул напомнить в начальных строках поэмы. Мстислав же заложил в Чернигове величественный Спасо-Преображенский собор. По летописным известиям, ко времени его смерти в 1036 году стены этой самой древней из сохранившихся каменных построек Руси были подняты «выше, нежели на кони стоя рукою достать». Это свидетельство почти тысячелетней давности подтвердилось в наши дни, когда при реставрации собора обнажили древнюю кладку - выше примерно трех метров пошла плинфа другого цветового оттенка.

Главный столичный собор, до сего дня поражающий своей монументальностью и классическими пропорциями, был, очевидно, достроен при Святославе Ярославиче и тогда же расписан фресками. Это было чудо средневековой русской живописи - о ней в какой-то мере можно судить по единственной сохранившейся до XX века фреске, изображающей святую Феклу. Гениальная эта фреска по своему необычайному реализму не похожа на всю остальную средневековую настенную русскую живопись, и я сейчас мысленно переношусь в Спас 50-х годов, когда получил в подарок большую фотографию Феклы и решил посмотреть ее на месте.

В кармане у меня лежал электрический фонарик со свежей батарейкой. В полутьме северного нефа поднял фотографию, приложил ее к полуколонне, поддерживающей подпружную арку, и включил фонарик.

Волоокий лик Феклы, исполненный непреходящей красоты и нежности, манил своей неразгаданной тайной. Подсвечивая фотоизображение фрески так и этак, я случайно нашел точку, из которой сильный белый свет выбрасывался через линзу таким образом, что яркий, четкий круг полностью совпадал с нимбом, вернее, с внутренним его бледно-голубым окоемом. Расплывчатая желтизна окружала кольцо, вниз, исчезая в темноте, сбегали поникшие плечи Феклы, но лик-то, лик! Внезапно я похолодел, но жар тут же опалил сердце. Лицо Феклы приобрело почти стереоскопическую объемность, глаза ее жгли, а светотени создали впечатление глубочайшего скрытого трагизма, таящегося в нежных женских чертах. «Лице девичье огненно, огнь же есть божество»... И мне вдруг ясно представилось, как восемьсот лет назад стоит перед фреской неведомый русич, пристально и, быть может, как я, холодея разглядывает это лицо и в его душе зарождаются эпически простые слова, исполненные гражданской страстности и бесконечной нежности, трагического раскаяния и душевной муки... До сего дня верю своему воображению - автор «Слова о полку Игореве» должен был знать эту фреску!

Цветные живописные копии с этой бесценной фрески можно увидеть ныне в киевском Софийском соборе и Черниговском областном краеведческом музее, судьба же оригинала таинственна и трагична. В 1924 году, чтобы уберечь от исчезновения подлинник, вынули его со штукатуркой из подпружной арки северного нефа, законсервировали и положили на хранение в запасники музея. Сейчас на этом месте неглубокая ниша и подпись: «Фреска погибла в годы войны 1941-1945 гг.» Когда, где, как? Достоверных данных о ее гибели - свидетельств или акта - не существует, и хочется надеяться, что следы Феклы обнаружатся в запасниках, не разобранных со времен эвакуации, или когда-нибудь за рубежом - фашистские грабители квалифицированно вывозили с нашей родины самое ценное...

Разговор, как видите, незаметно перешел на культуру Чернигово-Северского княжества, и это тот предмет, о коем стоит поговорить особо.

Издревле сложилась на Чернигово-Северской земле народная и профессиональная поэтическая традиция. Приведу слова одного из самых знающих, ярких и вдумчивых советских исследователей: «Те литературные реминисценции, которыми великий поэт XII века начал «Слово о полку Игореве», свидетельствуют о мощной и древней поэтической традиции» (А. В. Арциховский. Русская дружина по археологическим данным // Историк-марксист. 1939. N 1. С. 195).

Непроста, полна глубокого смысла творческая связь между «соловьем старого времени», песнотворцем Бояном, и автором «Слова»! Этой теме посвящено немало специальных исследований, но мы отметим лишь, что Боян упоминается в поэме шесть раз по имени, а также посредством местоимений «он» и «того». Если исходить из текста «Слова», то Боян пел славу князю тмутараканскому и черниговскому Мстиславу Храброму, князю тмутараканскому «Красному Роману Святославличу», предположительно - Святославу Ярославичу черниговскому. В Тмутаракани же оказался однажды Всеслав полоцкий, о коем тоже сложил «припевку» Боян, названный в поэме «смысленым» и «вещим», возможно потому, что задолго до автора «Слова» провозглашал единение Руси, и это было главной идейной ветвью, связующей черниговского «деда»-песнотворца с его черниговским литературным «внуком»... «Большинство ученых сходятся в мнении, что Боян был черниговского происхождения» (В. И. Стеллецкий. «Слово о полку Игореве». М., 1981. С. 22).

Особый период в культурной жизни Чернигово-Северской земли - девятнадцатилетнее, с 1054 года, княжение умного, деятельного и образованного Святослава Ярославича. При нем был достроен и расписан Спас, основан Елецкий монастырь и пещерный Ильинский, связанный с именем одного из самых заметных раннехристианских деятелей средневековой Руси Антония из Любеча, откуда Святослав «поя Онтония к Чернигову, и возлюби Болдины горы и, ископав пещеру, ту ся всели». Позже Антоний основал Киево-Печерский монастырь, и Святослав, будучи уже великим князем киевским, старался приветить строгого и аскетичного его игумена преподобного Феодосия - помогал монастырской пастве, дарил земли для построек. В Чернигове же Святослав, вероятно, успел построить дворцовое здание на Валу, фундамент которого обнаружен совсем недавно, возвел еще одно каменное сооружение - не то храм, не то новый княжеский терем, постоянно окружал себя книжниками, имел обширную библиотеку. Е. В. Барсов писал, что Святослав «тщательно наполнял книгами свои клети» и являлся перед своими боярами «аки новый Птоломей».

С именем Святослава связывают замечательные памятники старой русской книжной культуры - всемирно известные «Изборники» 1073 и 1076 годов. Первый - «Собор от многих отец... вкратце сложен на память и на готов ответ» - представляет собой своего рода богословскую переводную энциклопедию, содержащую также статьи по философии, логике, грамматике, притчи и загадки. В этом сборнике сохранился прекрасный рисунок, изображающий все семейство князя с тщательно выписанными мельчайшими деталями княжеских одеяний в красках. Второй «Изборник» составлен из сочинений общеморального содержания: это «словеса душеполезна» - статьи о «четьи книг», «о женах злых и добрых» и «како человеку быти», «наказания», «вопросы и ответы», в нем кратко и выразительно сказано о пользе чтения: «Добро есть, братие, почитанье книжьное». На сборнике помета: «Кончашася книгы сия рукою грешнаго Иоанна. Избрано из мног книг Княжьих... в лето 7584, при Святославе князи Русьскы земля».

В первом же «Изборнике» особого нашего внимания заслуживает статья Георгия Хоровоска «Об образах». Имелись в виду не иконописные образы, а то, что мы и сегодня называем «образами» в литературоведении и критике. Своеобычный литературный учебник нашего средневековья знакомил читателя с природой художественности, спецификой искусства слова, системой тропов. «Творческих образов суть двадцать семь»... Первый из них - «инословие», то есть аллегорическое иносказание, и мы поражаемся, как умело пользовался автор «Слова» этим художественным приемом. Затем следовал «перевод», то есть метафора, а по красочной метафоричности, образности текста - «Слово» вне всяких сравнений. Среди художественных тропов не на последнем месте числилось и «лихоречье» - «речь лишенную истины возвышения ради», и мы позже вспомним именно «лихоречье», чтоб несколько приблизиться к отгадке авторства бессмертной поэмы. «Изборники» Святослава через девятьсот лет дошли до наших дней, автор же «Слова», для которого в художественном творчестве, кажется, не было тайн, бесспорно, мог изучать эти книги через сто лет после их выхода в свет, отдельные статьи из них в переводе или даже в оригинале...

Святослав, вероятно, тоже владел иностранными языками, как и его младший брат Всеволод, который, по словам Владимира Мономаха, «дома сидя, изумяше 5 языков». Занявший черниговский стол в сорокасемилетнем возрасте, Всеволод Ярославич имел, очевидно, и в этом городе возможность совершенствоваться в знании языков - были у него, конечно, и книги на этих языках, и, возможно, собеседники.

Давать княжичам высокое по тем временам образование, достойное воспитание и воинскую выучку было непреложным правилом русского средневековья. Бесчисленные комментарии к «Слову», в которых неизменно осуждается дед Игоря Олег Святославич, рисуют образ неудачливого, вероломного, недалекого и невежественного князя, не понимающего насущных политических проблем Русской земли и думающего только о том, как бы навести орды половцев на своих соотечественников. Но вот что пишет о его воспитании один из крупнейших знатоков того времени: «Как мог воспитываться молодой княжич Олег при отце в Чернигове и Киеве? Вероятно, по древнему обычаю, его в три года посадили на коня, в семь лет, как было принято, начали учить грамоте, а отроком двенадцати лет, тоже согласно установившемуся обычаю, отец должен был взять его в поход. О войнах и битвах, о заговорах и клятвопреступлениях Олег мог узнать и по былинам своего времени, и по «замышлению Бояна»... Олег мог читать и летопись, и византийскую хронику Георгия Амаратола, уже переведенную к тому времени на русский язык. Один из крупнейших летописцев того времени - Никон, основатель монастыря в Тмутаракани, был близок к князю Святославу. В распоряжении Олега была отцовская библиотека, в составе которой находились два энциклопедических Изборника - уже знакомый нам Изборник 1073 г. и другой, составленный «из мног книг княжих» в 1076 г. Последний Изборник весь проникнут духом тех социальных конфликтов, которыми была полна русская действительность 60-70-х годов XI в.» (Б. А. Рыбаков. Киевская Русь и русские княжества XII-XIII вв. М., 1982. С. 445). И далее: «Четыре года провел Олег «Гориславич» в Византии. Из них два года он прожил на большом и богатом острове Родосе, близ Малоазийского побережья. Молодой князь женился в изгнании на знатной гречанке Феофании Музалон...» Наверняка за эти годы Олег изучил греческий, если не знал его раньше, и приобщился к историческому, философскому и литературному наследию античности.

Княжил в Чернигове и Владимир Мономах - один из крупнейших государственных деятелей Руси, неплохой писатель, от которого в единственном экземпляре, как и «Слово о полку Игореве», дошло до нас примечательное литературное произведение «Поучение». Основной мемуарный материал «Поучения» посвящен именно черниговскому периоду жизни автора, занимавшему этот стол шестнадцать лет, с двадцатипятилетнего возраста. Несомненно, что нравственные концепции и политические взгляды Мономаха окончательно сформировались именно в Чернигове, что местная культурная среда повлияла на автора-князя, а литературную форму для своего «Поучения» он нашел в «Изборнике» Святослава, содержащем, в частности, «Поучение к своим сыновьям» Ксенофонта и «Поучение к своему сыну» Феодоры. И есть, на мой взгляд, между «Поучением» и «Словом о полку Игореве» деликатная, сложная, тонкая, особого рода и особой важности связь, о коей речь впереди...

Сын Святослава Ярославича Давыд, умерший в 1123 году, княжил в Чернигове четверть века. «Слово о князьях», написанное в Чернигове в 1174 году, было своеобразным литературным откликом на бесконечные междоусобицы, династические и земельные притязания разветвившихся семейств потомков Ярослава Мудрого. На примере Давыда Святославича автор «Слова о князьях» восхваляет справедливое правление «старшего брата» и упрекает младших за то, что они не желают стерпеть даже малой обиды от старших, отказываются от вассальных обязанностей, готовы по любому поводу начать «смертоносную» войну и даже призывают на «братию» половцев. Неизвестный автор этого небольшого, но емкого и тематически важного произведения исторически обобщенно, на основе религиозных и нравственных принципов выступил против феодальных распрей перед лицом половецкой опасности и стал идейным предшественником автора «Слова о полку Игореве».

Знатным книгочеем был сын Давыда Святослав. Он владел какими-то землями в Чернигово-Северском княжестве, но еще молодым, в 1106 году, под влиянием, очевидно, богословских книг, свершил беспрецедентный для князя поступок - постригся в молодом возрасте и прожил еще около тридцати лет под монашеским именем Николы Святоши. Образованным, любознательным, много повидавшим, литературно одаренным человеком того времени был черниговский игумен Даниил, совершивший в самом начале XII века паломничество в святую землю. Через Константинополь он прошел в Яффу, Иерусалим, побывал на Иордане, Тивериадском озере и Мертвом море, был в Акре, Бейруте, Иерихоне и других местах Ближнего Востока, оставив замечательное описание своего двухгодичного путешествия. По некоторым данным, он добрался даже до Сицилии. Происходил Даниил, несомненно, из Чернигово-Северского княжества, потому что в своих записках шесть раз вспоминает речку Сновь, текущую из района Стародуба к Десне, а для поминовений записал в иерусалимской лавре св. Саввы имена некоторых русских князей, в том числе и сидевших в разные годы на черниговском столе. Показательно, однако, что Даниил, называвший себя «Русьскыя земли игуменом», с разрешения короля крестоносцев Болдуина поставил на «Гробе Господнем» «кандило», то есть лампаду не от какой-то одной области, а «от всей Русской земли» как единого государственно-политического целого, а мы знаем, что образом Русской земли полнится идейный смысл «Слова о полку Игореве».

Начитанность и образованность были прежде всего, конечно, достоянием правящей верхушки княжества, что соответствовало повсеместным традициям, достаткам Святославичей-Давыдовичей-Ольговичей, значению этого княжества в Русской земле, и даже трудно вообразить на черниговском столе XII века неграмотного человека, ведущего сложнейшие политические и дипломатические дела. Это касалось и второстепенных князей. Известно, например, что Игорь Ольгович, дядя князя Игоря Святославича, убитый киевлянами в 1147 году, не являлся ни богатым землевладельцем, ни выдающимся политическим деятелем, но был большой «любитель книги церковного пения» (Б. А. Рыбаков).

Многочисленные потомки Рюрика из поколения в поколение тянулись к Чернигову не только как к «отчему столу» и последней политической ступеньке к великокняжескому столу киевскому, но и как к идейному и культурному центру. Черниговское княжество в XII веке не раз становилось пристанищем знатных изгоев. Незадолго до похода Игоря жил при его Новгород-Северском дворе Владимир галицкий. Как указывает Б. А. Рыбаков, в 1173-1174 годах Святослав Всеволодович приютил в Чернигове изгнанных из своих городов братьев Андрея Боголюбского «Михаила и Всеволода с их женами и детьми. Здесь же гостила в 1173 году и сестра Андрея Ольга Юрьевна с сыном, бежавшая от мужа из Галича» (Б. А. Рыбаков. Русские летописцы и автор «Слова о полку Игореве». М., 1972. С. 129). Михалко Юрьевич, кстати, был образованным, начитанным человеком, любопытный словесный его портрет набросал по летописным источникам В. Н. Татищев: «ростом был мал и сух; брада узка и долга, власы долгие и кудрявы; нос загнут. Вельми изучен был писанию. С Греки и Латины говорил их языки, яко русским». Б. А. Рыбаков доказывает также, что после убийства Андрея Боголюбского жил в Чернигове его верный слуга Кузьмище Киянин, именно здесь создавший трагическую летописную повесть об этом преступлении.

Время не сохранило черниговских летописей, однако наука не сомневается, что они были, - в общерусских сводах отыскиваются многочисленные и явные их следы, а ведь летописание возникает только на основе богатой исторической, письменной и общекультурной традиции. Заглядывая в XIII век, отметим, что в Чернигове получила воспитание и образование одна из самых просветленных женщин русского средневековья по имени Мария. Дочь Михаила черниговского, казненного в Орде в 1246 году, была замужем за Васильком ростовским, замученным ордой в Ширенском лесу 4 марта 1238 года. По свидетельству старинных житий, она знала и Аристотеля, и Гомера, и это ей принадлежит честь возрождения русского летописания в Ростове после кровавого смерча, пронесшегося по земле наших предков в 1237-1240 годах...

«Таким образом, Чернигов - город промышленный и богатый - в XII веке был вместе с тем центром тогдашней образованности» (Е. В. Барсов. «Слово о полку Игореве» как художественный памятник киевской дружинной Руси. М., 1887. Т. 1. С. 276).

В Западной Европе тех времен было не очень много городов, стоявших вровень с Черниговом по культуре, экономическому развитию, размаху градостроительства. Чтобы добротно и быстро возвести вместительный и видный храм, городу надо было иметь немалые свободные средства, квалифицированные кадры, говоря по-современному, архитекторов, художников, геологов, технологов, транспортников, прорабов, рабочих разнообразных специальностей, и, кроме всего прочего, должна была существовать потребность в таком строительстве, то есть достаточное количество населения, прихожан. Очевидно, в Париже тех времен было немало культовых сооружений, но каменными числятся только две церкви. Что же касается собора Парижской Богоматери, кафедрального храма французской столицы, то он был заложен в 1163 году. Его алтарь освятили в 1182-м, а на все строительство ушло почти сто лет - оно завершилось лишь в 1250 году. К моменту освящения алтаря недостроенного собора Парижской Богоматери в Чернигове уже стояли каменные княжеские терема и три собора - грандиозный Спасо-Преображенский, заложенный в 1031 году Мстиславом Храбрым, Борисоглебский, освященный при Давыде Святославиче в 1123 году, с его исполненным благородной простоты обликом, аркадой-галереей, изящными резными каменными капителями «звериного» стиля, а в середине XII века поднялся великолепный Успенский собор Елецкого монастыря. Примерно в это же время черниговцы построили единственную сохранившуюся на Руси бесстолпную Ильинскую церковь, к 1174 году над Стрижнем была возведена церковь св. Михаила, к 1186-му - изумительно украшенная Благовещенская. В плане она напоминала древнейшую киевскую Десятинную церковь, имела мощные пилястры и богатые фрески. Академик Б. А. Рыбаков, раскопавший ее остатки, обнаружил на полу центрального нефа уникального мозаичного павлина. Многочисленные архитектурные фрагменты и украшения позволили ученому сделать вывод о том, что «перед нами не обычный рядовой храм, увеличивающий еще на одну единицу список древних русских зданий, а высокохудожественное произведение, созданное зодчим-новатором, вписавшим новую страницу в историю русской архитектуры, внесшим ряд новшеств в свою черниговскую постройку». А в конце XII - начале XIII века явилась на черниговском Торгу Параскева Пятница - истинное архитектурное чудо не только того времени, но и всего истекшего тысячелетия русского каменного зодчества. Об этой бесподобной постройке, ее трагической и счастливой судьбе мы уже говорили, но еще раз вспомним позже, к месту, в связи с главной загадкой «Слова», художественное совершенство которого нельзя объяснить случайностью или только исключительным дарованием автора - оно было порождено высокой общей культурой Чернигово-Северской земли.

Чернигов - единственный наш город, в котором доныне сохранилось пять домонгольских памятников русского зодчества, два монастырских архитектурных ансамбля, подземный храм и система пещер в Болдинских горах. Специалисты говорят не только о черниговской школе зодчества, но и о несомненном ее влиянии на общее развитие средневековой русской архитектуры. Академик И. Э. Грабарь писал, что древние храмы Чернигова послужили тем зерном, из которого получили свое развитие владимиро-суздальские соборы (И. Э. Грабарь. История искусств. М., 1909. Т. 1. С. 160). «Весьма заметным оказался диапазон художественного влияния черниговской архитектуры. Об этом свидетельствуют храмы Вщижа, Путивля, Новгорода-Северского, Рязани, Овруча» (Советское источниковедение Киевской Руси. Л., 1979. С. 223). Добавлю, что существует немало стран с тысячелетней государственностью и культурой, не сумевших, однако, выработать национальные стили в зодчестве...

Архитектура - наиболее очевидное, зримое и предметное выражение творческого гения народа, «людное дело», как назвал его один средневековый автор. Безымянные черниговские зодчие, живописцы, скульпторы, резчики, литейщики, каменщики, каменосечцы, кузнецы, лепщики создавали каменную летопись времен давно прошедших. «Пусть же она, хоть отрывками, является среди наших городов в таком виде, в каком она была при отжившем уже народе, чтобы при взгляде на нее осенила нас мысль о минувшей его жизни и погрузила бы нас в его быт, в его привычки и степень понимания, и вызвала бы у нас благодарность за его существование, бывшее ступенью нашего собственного возвышения». Эти слова Гоголя можно с полным правом отнести и к литературе, среди великих памятников которой, возвышая нас, благодарных, возвышается наше «Слово о полку Игореве», явившееся миру в XII веке на Чернигово-Северской земле и вот уже более полутора столетий манящее исследователей разных стран своими тайнами.

Прежде чем перейти к некоторым из этих тайн, раскрытие которых, возможно, приблизит нас к тайне авторства «Слова», мы должны поискать в поэме конкретные признаки, подтверждающие ее рождение на Чернигово-Северской земле, культура которой стала благодатной почвой для этого «благоуханного цветка поэзии»; шедевры не возникают на пустом месте! Только серебряная чекань на турьих рогах, найденных в черниговской Черной Могиле, отразила в такой концентрации и с такой художественной силой языческие представления, только на резных белокаменных капителях черниговского Борисоглебского собора сохранилась сложнейшая символика дохристианских верований, в частности, изображения пардусов как атрибутики власти местных князей, в земле именно этого города был найден в петровские времена огромный серебряный идол. «Художественная школа Чернигова обладала ярко выраженным своеобразием, проявившимся в широком использовании славянских, во многом языческих мотивов, призванных в иносказательной форме передавать важнейшие политические понятия своего времени. Все это сближает «Слово о полку Игореве» с искусством Чернигова и позволяет говорить с достаточным основанием об общей почве, формировавшей мировоззрение и художественные идеалы певца Игорева похода и творцов черниговской художественной культуры. Особенно сближает их подчеркнутое внимание к народным, фольклорным средствам художественной выразительности, отсутствие церковно-христианской символики» (Е. В. Воробьева. Художественная культура древнего Чернигова и автор «Слова о полку Игореве» // Актуальные проблемы «Слова о полку Игореве». Сумы, 1983. С. 35).

Е. В. Барсов писал в 1887 году: «Нельзя не заметить, что «Слово о полку Игореве» глубокими корнями связано с историей Черниговского княжества». И это воистину так!

История княжества, мимо которой не могла пройти тогдашняя литература, стала предметом внимания двух великих его поэтов - Бояна и автора «Слова». Обобщив обширный исторический материал, М. Н. Тихомиров писал: «Произведение Бояна, насколько о нем позволяет судить «Слово о полку Игореве», несомненно, было произведением черниговского автора. В этом нас убеждает подбор исторических известий, которые, как мы видели выше, были связаны с Черниговом и черниговскими князьями. Эта черниговская ориентация Бояна ясно сквозит в его сочувствии к Олегу Святославичу - храброму и молодому князю и к его брату красавцу Роману. «Ольгово хороброе гнездо» стоит в поле внимания автора «Слова о полку Игореве». Оба произведения, отделенные одно от другого целым столетием, рассказывают «трудные повести» о храбрости и неудачах черниговских князей, их изгнании и счастливом возвращении на отцовский престол» (М. Н. Тихомиров. Боян и Троянова земля // «Слово о полку Игореве». М.; Л., 1950. С. 180).

«Слово» прочно прикрепляется к этому княжеству также топонимическими признаками - в поэме названы Новгород-Северский, Курск, четырежды Чернигов, четырежды Путивль, в разных лексических вариантах свидетельствуя не только о хорошем знании автором именно этого района Русской земли, но и о любви к нему как к своей, быть может, родине. Галич же, скажем, не упомянут ни разу, и, учитывая, что каждое княжество феодальной Руси тех лет преследовало прежде всего свои сепаратные интересы, только северянин мог с такой настойчивостью напоминать о Тмутаракани, завоеванной половцами, снова овладеть которой возмечтал князь Игорь.

Академик М. Н. Тихомиров: «Только реки Киевского и Черниговского княжеств - Донец, Днепр, Стугна, Суда - изображены в «Слове» с наибольшей картинностью». Ученый обращал особое внимание на слова автора о незначительной Стугне, что, «худу струю имея, пожръши чужи ручьи и стругы, рострена к усту», - это уже достигает «пределов реалистического изображения».

Недавно исследователи нашли в топонимике Чернигово-Северской земли немало соответствий лексике «Слова». В частности, до наших дней сохранились здесь такие местные названия, как лес Туре, села Туранивка и Турья, реки Турья и Турьянка, болото Болоння, заливной пойменный луг Оболоння, пастбище Оболонь, село Оболоння, река Немига, болото Немига и урочище Немига... «Нет сомнения в том, что автору «Слова о полку Игореве» были хорошо известны земли Чернигово-Северщины, их топонимия и язык северян. Все это отразилось в его произведении, свидетельствуя о сыновней любви певца похода Игоря к родной земле» (Е. А. Черепанова. Топонимия и диалектная лексика Чернигово-Северщины в «Слове о полку Игореве» // Актуальные проблемы «Слова о полку Игореве». С. 29-31).

Еще одна мелкая, но существенная деталь, на которую обратил в свое время внимание К. Маркс, - автор «Слова» пишет о готских красных девах, поющих на берегу синего моря после поражения Игоря. Осведомленный чернигово-северянин знал о существовании маленькой этнической группы готов-крымчаков, или, скорее, готов-тетракситов, живших на побережье Таманского полуострова. Советский историк В. В. Мавродин: «...Готы-тетракситы жили и в Тмутаракани... очевидно, поход Игоря Святославича угрожал не только половцам, но и готам». Русское золото попадало к готам, вероятно, через половцев, и автор «Слова» напомнил о поражении половецкого хана Шарукана в 1106 году, союзником которого они, возможно, тогда были. Кстати, причерноморские готы упоминаются только в «Слове» и, как «гоффи», только в «Изборнике» Святослава 1073 года.

Эти и многие иные обстоятельства, о коих речь впереди, исключают из числа предполагавшихся авторов галичанина, киевлянина или половчанина, которые едва ли даже могли знать, например, черниговские отряды ковуев по их тюркским родоплеменным названиям - могутов, татранов, шельбиров, топчаков, ревугов и ольберов. Названия эти, как известно, зафиксированы лишь в «Слове», ни один другой письменный источник средневековой Руси их не знает.

Итак, с Чернигово-Северской землей неразрывно связаны политические пристрастия автора, избирательность его исторической памяти, топонимические и этнографические подробности поэмы, вся литературная канва «Слова». О многом говорит одно лишь то, что тематическую и сюжетную основу произведения составляет поход новгород-северского, путивльского, курско-трубчевского и рыльского удельных князей, а не, допустим, объединенный победоносный поход против половцев великого князя киевского Святослава Всеволодовича, состоявшийся незадолго до похода Игорева.

И все-таки язык поэмы - это великое чудо старорусской словесности - главный свидетель ее происхождения! В последние годы обнаруживаются новые и новые, все более веские, практически неопровержимые лексические доказательства, что автор ее был чернигово-северянином. Одно из доказательств - обилие в поэме тюркизмов. Известно, что именно это княжество, как и Переяславское, сильнее других страдало от набегов степняков, захвативших в конце концов Тмутаракань. Чернигово-северские князья часто предпринимали походы в степь, издавна селили на своих землях тюрок-наемников, использовали степняков в междоусобных феодальных войнах, роднились с половецкими ханами, захватывали их в плен и отпускали с миром. «А всего походов было восемьдесят и три великих, а остальных и не упомню меньших», - писал в своем «Поучении» Владимир Мономах, не числя, правда, отдельно походы против половцев. Наиболее активная военная и дипломатическая деятельность Мономаха пришлась на период его черниговского и переяславского княжения. Войной и миром приостановивший на какое-то время половецкую экспансию, он женил двух своих сыновей на половчанках.

Однако тюркизмов в «Поучении» Владимира Мономаха мало, а через сто лет, ко времени «Слова о полку Игореве», они прочно вошли в литературную речь чернигово-северцев: на эту тему написано множество специальных работ - назову русских исследователей Н. А. Баскакова, В. А. Гордлевского, Ф. Е. Корша, С. Е. Махова, П. М. Мелиоранского, польского А. Зайончковского, немецкого К. Г. Менгеса, американского О. Прицака. В своей книге «Восточные элементы в «Слове о полку Игореве» (Л., 1979) К. Г. Менгес, скажем, кроме «могутов», «тартанов», «шельбиров», «топчаков», «ревугов» и «ольберов», числит в поэме еще пятьдесят слов восточного происхождения; русский язык всегда вбирал в себя словесные богатства из любого источника. Кстати, часть лексики восточного происхождения - неопровержимое доказательство подлинности «Слова». Половецкий язык к новому времени исчез вместе с носителем этого языка, и мы можем судить о нем только по его остаткам, трансформировавшимся в тюркских и других языках, по обнаруженному, как писал Б. А. Рыбаков, в библиотеке Франческо Петрарки краткому половецко-персидско-латинскому словарю...

Однако самым убедительным аргументом, точно локализующим поэму, служат местные, диалектные русские слова и словоупотребления. «Хождение» игумена Даниила, чья чернигово-северская принадлежность бесспорна: «Есть же церковь та Въскресение образом кругла», «И есть на месте том был монастырь женский...», «И ту есть место близ пещеры тоя», «...Възвъратися вспять и прииде до того места», «И у того кладезя Христос беседовал с женою самарянынею»...

Этой несмываемой черниговской печатью - множество указательных местоимений - отмечен весь текст «Слова о полку Игореве»! «Начати же ся тъй песни по былинамъ сего времени...»; «...Который дотечаше, та преди песнь пояше...»; «Пети было песнь Игореви того внуку...»: «Тъй бо Олегъ мечемъ крамолу коваше...»; «Той же звонъ слыша давный великый Ярославь...»; «Съ тоя же Каялы Святопълкъ повеле яти отца своего...»; «То было въ ты рати и въ ты плъкы...»; «Тии бо два храбрая Святъславлича Игорь и Всеволодъ...»; «Тии бо бес щитовъ съ засапожникы кликомъ плъкы побеждаютъ...»; «...Главы своя подклониша подъ тыи мечи харалужныи»; «Тъе клюками подпръ ся о кони...»; «Тому вещей Боян и в пръвое припевку, смысленый, рече...»; «Того стараго Владимира нельзе бе пригвоздити къ горамъ киевьскымъ». И так далее!

Словоупотребления этого ряда, конечно, встречались и в других районах средневековой Руси - язык был одним из связующих факторов народной жизни, но устойчивость этой диалектной особенности на Черниговщине поразительна. Во время своих поездок по Украине я не раз отмечал, что именно черниговцы до сего дня в изобилии пересыпают свою живую речь указательными местоимениями в том ключе, в котором они употребляются автором «Слова». Совсем не напрягая памяти, будто слышу мягкий плавный говорок: «Уж я того кабана кормила, кормила тым ячменем»; «А те аистиные гнезда, на той Болдиной горе, давно пустые».

Добавлю, что эта стилистическая особенность совершенно не характерна для, скажем, киевлянина Нестора, владимиро-суздальца Даниила Заточника или тверяка Афанасия Никитина, а у Софония-рязанца подражание «Слову» проявилось и в этой мелкой лексической детали: «Тот Боян поскладаше гораздыя свои персты на живыа струны...»; «Уже бо те соколе и кречеты, белозерскыя ястреби борзо за Дон перелетели...» и т.п. Не исключено, впрочем, что и автор «Задонщины» подражал Софонию, которому, как и автору «Слова», чернигово-северские речения были присущи органично - в Тверском сборнике значится: «В лето 6888 (1380) А се писание Софония резанца, брянского боярина...»

Б. А. Рыбаков в своем скрупулезном анализе летописных источников времен князя Игоря и «Слова» обнаружил в составе летописи Святослава Всеволодовича ту же черниговскую словесную печать. Среди признаков этого летописания он, выделяя местоимения курсивом, числит и такой: «Местами проглядывает черниговская диалектная черта: «беззаконных тех агарян», «богостудными теми агаряны и др.» (Б. А. Рыбаков. Русские летописцы и автор «Слова о полку Игореве». С. 132).

А. В. Соловьев обратил внимание еще на одну диалектную черту в «Слове» и летописях: «...Характерно, что отчества на Славличь особенно крепко держатся именно в ветви чернигово-северско-муромских князей. Именно наш князь Игорь назван так (в Ипатьевской летописи. - В. Ч.) три раза, а что особенно важно, в последней, торжественной записи 1198 г. сказано: «И седе на столе (в Чернигове) благоверный князь Игорь Святъславличь». Эта же форма проявляется в «Слове» не как курьез, а как правило. Итак, сравнение с Ипатьевской летописью показывает, что певец «Слова» пользовался теми несколько архаическими формами, которые он слышал в чернигово-северской области» (А. В. Соловьев. Русичи и русовичи // «Слово о полку Игореве» - памятник XII века. М.; Л., 1962. С. 296).

Еще одно доказательство чернигово-северского происхождения «Слова о полку Игореве» стало возможным с недавних пор благодаря трудам двух наших современников, ученых-филологов, сделавших свои интереснейшие наблюдения и находки, связанные с лексикой поэмы.

Много событий произошло на Чернигово-Северской земле за восемь веков, отделивших нас от «Слова». Нашествие степняков в XIII веке, затем долгое польско-литовское владычество, формирование украинской народности и языка, войны, революции; изменялся состав и количество населения, уровень его культуры, исчезли старые и возникали новые города, ремесла, менялись общественные формации, экономический потенциал, административные границы края, нормы морали, язык. Оставалась только земля-кормилица, древние храмы, свидетели былого величия черниговской культуры, помельчавшие реки да народ, предки которого переместились в трудные времена из хлебородных степных мест на север, в лесостепь, и еще дальше, в дебри. И не там ли, в языке местного населения, давно было пора поискать лексические соответствия языковой стихии «Слова»? Народный язык надежно консервирует давние понятия, доносит до нас с древнейших времен слова, которыми пользовались наши пращуры.

С. И. Котков изучал язык официальных документов, различного рода деловых бумаг XVI-XVIII веков, написанных на территории бывшего Новгород-Северского удельного княжества и хранящихся ныне в Центральном государственном архиве древних актов. «...На болони беша...» Это из «Слова о полку Игореве». А в «Хождении» черниговца игумена Даниила палестинская Иордан-река «болоние имать яко Сновь река». Слово это давно расшифровано и означает низменное поречье, покрытое травой, пойменный луг. С. И. Котков нашел жалованную грамоту 1515 года, в которой Новгород-Северскому монастырю отводятся «сенные покосы по оболоньям».

«Слово о полку Игореве»: «...Река Стугна, худу струю имея, пожръши чужи ручьи и стругы...» Ученый доказал, что «стругы» - вовсе не ладьи, как до этого полагали исследователи, а множественное число от существительного мужского рода «струг» - «поток». В грамоте конца XVI века перечислялись монастырские владения в Путивльском уезде: «струга Пружинка, течет из озера Хотыша в реку Семь». Из путивльской грамоты 1629 года: «Струга Меженская да струшка Золотарева да струшка Уломля да исток Киселева болонии».

«Слово»: «яругы имъ знаеми», волки «грозу въсрожать по яругам». В XVI-XVIII веках «яругом» («еругой») называли в Новгород-Северской земле и прилегающих курских районах овраги. Путивльская писцовая книга 1625-1626 годов: «две еруги Изъбная да Валы».

«Слово»: «Дремлетъ въ поле Ольгово хороброе гнездо», «не худа гнезда шестокрилци». Ученый нашел в старых грамотах словоупотребление «гнездо» в значении «род», «семья» и некоторые другие лексические соответствия. (См: С. И. Котков. «Слово о полку Игореве». Заметки к тексту. М., 1958.)

Другой исследователь, В. А. Козырев, обратился, как он пишет, «к поискам в живой народной речи словарных соответствий к лексике «Слова», которая не сохранилась в современном русском литературном языке». В 1967-1972 годах им были предприняты специальные диалектологические экспедиции в Брянскую область. Известно, что в XII веке Брянск (Дебрянск) входил в состав Чернигово-Северского княжества, а после нашествия степняков в XIII веке Роман Михайлович, правнук героя «Слова» Святослава киевского и сын казненного в Орде черниговского князя Михаила Всеволодовича, перенес свою столицу из разоренного дотла Чернигова в залесный Дебрянск. Туда же переселился и весь двор князя, и дружина его и священнослужители, и там же, в лесах, спаслась, очевидно, от нашествия орды какая-то часть городского и сельского населения южных районов Чернигово-Северской земли. Из словесных жемчужин, найденных в брянских народных говорах, особую ценность представляют те, что встречаются только в «Слове» и не зафиксированы ни в одном другом письменном источнике. Не бологомъ в «Слове» имеет соответствие в сегодняшней народной речи - «бологом», добром; вереженъ «Слова» - «вереженый», поврежденный; зараще - «заранiе», раннее утро; кбрна - «карна», мука, скорбь; раскропити - «раскропить», расплескать; троскотати - «троскотать», стрекотать; трудный - «трудный», печальный, скорбный; свыча и обычаи - «свычай и обычай», любовь, согласие, дружба, лад; уши закладати - «ухи закладать», запирать засовом; босый волк - «босый волк», полинявший, в переносном смысле - быстрый, подвижный; буи (тур) - «буйный», могучий, сильный; гнездо - «гнездо», семья, род; жестокыи - «жестокий», крепкий, твердый, горячий; жиръ - «жир», достаток, богатство; бръзый - «борзый», быстрый; кощей - «кощей», слуга, раб, пленник; кнесъ - «кнес», матица; къмети - «кметкий», способный, сметливый, находчивый; повити - «повить», воспитать, вырастить...

Приостановлюсь на одной из самых интересных находок. «Чаици» в поэме остаются либо без перевода, либо заменяются современным «чайки». Между тем слово «чаица» совершенно не встречается в других памятниках русской письменности, нет его также ни в одном из славянских языков. Ранее считалось, что под «чаицей» подразумевается Larus ridibundus, водоплавающая речная чайка. Но вот В. А. Козырев записывает местный говорок, диалектологически транскрибируя народную речь: «Чґяица - анґы сидґять, где кучичька; Ръзливбицца луг, анґы ж вґясной прилётывають, тъ где вът, бугорук, чяицы ужэ там садяцца. Чяицы навроди гълубйй, рябенькие, нъ галуэке тґычичька стаґить, нушки не так штоп дэже низенькие, висукинькие. Чґяица кричить куу-чэ, с протґягъм кричґить».

Чаица «Слова» - чуткая, осторожная, пугливая птица Vanellus capella, другими словами - чибис, пигалица. «Ее осторожность, приводящая в негодование всех охотников, делает ей честь, - писал о ней знаменитый А. Э. Брем, - она прекрасно знает, какому человеку можно доверять и кого следует избегать». Именно чаицы, то есть чибисы, «стрежаше» князя Игоря с берегов Донца во время побега - по их поведению можно было узнать о приближавшейся опасности... Удивительно все же, до чего точен автор «Слова» в каждой детали!

В. А. Козырев специально изучал лексические отзвуки «Слова» только в брянских народных говорах, пользуясь в других случаях уже накопленным диалектологическим материалом, и я выделяю курсивом главный итог работы: «...обнаружены соответствия к 151 лексеме памятника: из них большую часть составляют параллели к тем лексемам (их 86), которые, кроме «Слова», более нигде не отмечены или редко употребительны в иных памятниках...» (В. А. Козырев. Словарный состав «Слова о полку Игореве» и лексика современных русских народных говоров // «Слово о полку Игореве» и памятники древнерусской литературы. Л., 1976. С. 93).

Известно, что основной словарный запас человек накапливает в детстве и отрочестве. Активное использование в «Слове» живой народной речи, сохранившейся доныне в северных районах бывшей Черниговской земли, постоянное употребление архаичных окончаний на «славличь» и указательных местоимений в качестве постпозитивных артиклей как черниговских диалектных черт неоспоримо свидетельствует о том, что автором поэмы был чернигово-северянин.

И поистине удивительно, что многие ученые, не анализируя подробно лексику в «Слове о полку Игореве» и опираясь в основном на другие данные, приходили к такому же выводу! Приведу мнения о месте рождения поэмы авторитетных исследователей разных времен, начиная с известнейших русских историков. Н. М. Карамзин: «Песнь сочинена в княжестве Новгород-Северском». С. М. Соловьев: «Нам нет нужды даже предполагать, что сочинитель «Слова» был житель страны Северской». Н. К. Бестужев-Рюмин: «Слово могло возникнуть в Новгород-Северском». Педагог, критик и языковед К. Д. Ушинский: «Слово» написано скорее всего северянином и в Северии». Наш современник, женевский знаток «Слова» А. В. Соловьев: «Певец «Слова», вернее всего, черниговец или из Новгород-Северска, представитель черниговско-тмутараканской школы вещего Бояна». Советский исследователь А. А. Назаревский: «Автор «Слова», несомненно, принадлежит к... черниговско-тмутараканской школе». Академик С. П. Обнорский: «Слово о полку Игореве» было сложено на юге, всего вероятнее в Северской земле, в княжение самого Игоря»...

Работы В. А. Козырева и С. И. Коткова не только прочнее прикрепили поэму и ее автора к Чернигово-Северской земле, помогли расшифровать некоторые загадки «Слова», раскрыли кое-какие его семантические тайны, но и явились одним из самых веских аргументов, доказывающих подлинность памятника. Совершенно исключено, чтобы фальсификатор XVIII века, будь он хоть семи пядей во лбу, узнал, активно освоил и с виртуозным мастерством использовал столь мощный пласт народной диалектной лексики; это филологическое сокровище, добытое современными исследовательскими методами в многолетних специализированных экспедициях, только что введено в научный оборот...

Не правда ли, веские доводы?

«Скептики» появились вскоре после выхода «Слова» в свет, и до наших дней нет-нет да проникают в печать их сомнительные изыски. А. С. Пушкин писал, что подлинность «Слова» доказывается «духом древности, под который невозможно подделаться. Кто из наших писателей в XVIII веке мог иметь на то довольно таланта?..». Замечательно, что еще до Пушкина свеаборгский узник-декабрист Вильгельм Кюхельбекер в дневниковой записи от 24 ноября 1834 года, которая стала известной только через полвека, так прокомментировал статью одного из первых «скептиков» - «барона Брамбеуса», то есть О. И. Сенковского, напечатанную в «Библиотеке для чтения»: «Трудно поверить, чтоб у нас на Руси, лет сорок тому назад, кто-нибудь был в состоянии сделать подлог: для этого нужны были бы знания и понятия такие, какие у нас в то время никто не имел; да и по дарованиям этот обманщик превосходил бы чуть ли не всех тогдашних русских поэтов, вкупе взятых» (Русская старина. 1884. Т. 41. N 1-3. С. 340-341). Поразительное согласие мыслей двух лицейских друзей!

Приведу также высказывание Виссариона Белинского: «...Точно ли «Слово» принадлежит XII или XIII веку и поддельное ли оно, на это сама поэма лучше всего отвечает, если только об ней судить на основании самой ее, а не по различным внешним соображениям» (Отечественные записки. 1841. Т. 19. Отд. 1. С. 5-6).

Не стану возвращаться к дискуссиям о подлинности «Слова» или называть новые имена «скептиков», последний из которых, как и большинство его предшественников, пользовался не только «внешними соображениями», но и - по точному выражению Ф. Я. Приймы - «субъективистски безответственным методом исследования». Пользуясь методами подлинно научными, десятки ученых за прошедшие времена опровергали все измышления «скептиков», исходивших, как стало совершенно ясно сегодня, не из интересов науки, а из предвзятой позиции, которая по сути сводилась к одному тезису: Русь XII века по своему-де варварскому состоянию не могла дать такого феномена культуры, как «Слово». Но если исходить из этой логики, то Русь не могла дать в том же XII веке и величественную «Повесть временных лет» Нестора, и «Поучение» Владимира Мономаха, и блистательное «Слово» Даниила Заточника, интереснейшее и своеобразнейшее произведение, в котором немало своих глубоких тайн; не могла явить свету иных свидетельств творческого гения народа - имею в виду ювелирное и оружейное искусство, летописание и, пока остающееся для нас во многом не раскрытым, великое изъявление талантов, мастерства и культуры наших предков - средневековую русскую архитектуру... Кажется, «скептики» следуют логике небезызвестного чеховского героя: всего этого не могло быть, потому что этого не могло быть никогда...

Было! И великое «Слово о полку Игореве» было, и оно живет, продолжает служить людям, гуманистической задаче искусства, оставаясь главным своим защитником. «Уже свыше полутора столетий «Слово» уверенно отбивает очередные наскоки скептицизма, демонстрируя свое явное превосходство перед критиками» (А. Г. Кузьмин). Впрочем, «наскоки скептицизма» были в какой-то мере даже полезными - они оживляли научный и общественный интерес к «Слову», побуждали ученых зорче смотреть в глубь времен, порождали исследования, сделанные с научным тщанием, академической объективностью и обстоятельностью. С такими работами выступали в прошлом веке М. А. Максимович, П. П. Вяземский, Е. В. Барсов, А. Н. Майков, многие другие, а в наше время Н. К. Гудзий, М. Н. Тихомиров, В. П. Адрианова-Перетц, Б. А. Рыбаков, Д. С. Лихачев, С. П. Обнорский, Л. А. Дмитриев, В. А. Гордлевский, Р. О. Якобсон, В. Л. Виноградова, А. Г. Кузьмин, Ф. Я. Прийма и также многие другие. Выступят, безусловно, с новыми аргументами в пользу подлинности памятника и представители нового поколения ученых, ежели не переведутся на свете - нет, не те сомневающиеся, коими движет искреннее стремление понять в «Слове» пока необъясненное, - а те самые «скептики», что вновь попытаются субъективистски безответственно принизить средневековую культуру нашего народа.

Вспоминаю прочитанное о «Слове» почти за сорок лет, воображаю гору неизвестного, и даже оторопь берет. Кажется, все, что можно сказать о поэме, вроде бы сказано, однако почти в любой свежей и серьезной публикации есть новое и полезное, хотя вторичные «открытия», повторы и некоторая законсервированность, традиционность подходов к давней теме стали неизбежными и даже будто бы обязательными.

Многие исследователи пишут, что единственный достоверный источник знаний о поэме и ее авторе - само «Слово», однако почти все они ныне привлекают новый и новый исторический, летописный, сравнительный литературный, мифологический, палеографический, фольклорный, диалектологический, этнографический, востоковедческий, астрономический, географический и так далее материал, приближающий нас к истине или... удаляющий от нее. Безусловно, основную информацию об авторе содержит его поэма, но это творение, несущее на себе печать ярчайшей индивидуальности, настолько сложно и глубоко по содержанию и столь искусно скрывает автора, что давало и дает повод для самых различных толкований о его личности.

В качестве предполагаемого автора называли некоего «гречина» (Н. Аксаков), галицкого «премудрого книжника» Тимофея (Н. Головин), «народного певца» (Д. Лихачев), Тимофея Рагуйловича (писатель И. Новиков), «Словутьного певца Митусу» (писатель А. Югов), «тысяцкого Рагуила Добрынича» (генерал В. Федоров), какого-то неведомого придворного певца, приближенного великой княгини киевской Марии Васильковны (А. Соловьев), «певца Игоря» (А. Петрушевич), «милостника» великого князя Святослава Всеволодовича летописного Кочкаря (американский исследователь С. Тарасов), неизвестного «странствующего книжного певца» (И. Малышевский), Беловолода Просовича (анонимный мюнхенский переводчик «Слова»), черниговского воеводу Ольстина Алексича (М. Сокол), киевского боярина Петра Бориславича (Б. Рыбаков), вероятного наследника родового певца Бояна (А. Робинсон), безымянного внука Бояна (М. Щепкина), применительно к значительной части текста - самого Бояна (А. Никитин), наставника, советника Игоря (П. Охрименко), безвестного половецкого сказителя (О. Сулейменов), Иоиля Быковского (А. Зимин), Софония-рязанца (В. Суетенко), «придворного музыканта» (Л. Кулаковский); называли также таинственного Ходыну, Бантыша-Каменского, Мусина-Пушкина, Карамзина, даже священника, присланного к плененному Игорю, Ярославну и даже... Агафью Ростиславну, невестку Игоря, вдову его брата Олега, сестру Рюрика киевского и Давыда смоленского. Других предположений не знаю, кроме еще одного, о коем речь впереди.

Несомненно, наиболее основательную попытку установить авторство «Слова» предпринял академик Б. А. Рыбаков. Проанализировав в своей двухтомной работе колоссальный летописный материал, он высказал догадку, что этим автором мог быть Петр Бориславич, киевский боярин и - предположительно - летописец великого князя киевского Изяслава Мстиславича и его сына Мстислава Изяславича. Правда, Б. А. Рыбаков же высказывал и другое мнение: «Автор «Слова» принадлежал к дружинному рыцарскому слою. Тонкое знание дорогого европейского и восточного доспеха говорит о нем как о воине высшего разряда».

В своем многоценном труде академик тщательно разобрал и отверг все гипотезы, кроме одной - в пользу Петра Бориславича, однако и этот свой вывод также подверг сомнению: «Был ли этот летописец автором «Слова о полку Игореве» или только современным ему двойником, во всем подобным ему, решить нельзя. Да и сам облик этого летописца, составленный из разнородных источников, может вызвать много сомнений и возражений. Не свободен от сомнений и автор книги, рассчитывающий на товарищескую критику и указания наименее надежных звеньев в цепи его построений» (Б. А. Рыбаков. Русские летописцы и автор «Слова о полку Игореве». М., 1972. С. 6).

Не знаю, какая была за последующие годы конкретная товарищеская критика этой гипотезы. Возможно, кто-то привел данные о бесспорных чернигово-северских лексических истоках «Слова» или обратился к Патриаршей летописи, где со многими подробностями рассказано, как в марте 1169 года Андрей Боголюбский, «соединися со многими князи в един совет и в единомыслие, направил на великого князя Мстислава Изяславича огромное войско во главе со своим сыном Мстиславом Андреевичем, и пятнадцатью другими князьями, «Половецкие князья с Половцы, и Угры, и Чяхи, и Ляхи, и Литва... Пришедшим же им и ставшим около града Киева, и снимахуся полки, и биахуся крепко зело. Окаяннии же бояре Киевстии Петр Бориславичь и Нестор Жирославичь, Яков Дигеньевич начаша коромолити и тайно съсылатися со князем Мстиславом Андреевичем и с иными князи, како придати им град Киев». И вот «окаянный» Петр Бориславич и два других киевских боярина «и с сим мнози змии человеци и демонстии советници» тайно связались с врагами, «глаголюще сице»: «да приступаете крепко вей с крепких стен града; указующе им крепостное место града, таже по их и некрепкое место града, сказаше им: «да егда, рече, все приступаете к крепким местам града, сице и наши все гражане у крепких мест града станут на бой противу вас, некрепкий же места града нашего не брегоми будут, и тако, укрепивше их, без труда возьмете град». Предательский замысел удался! Когда киевляне бросились защищать «крепкие» места, враги «внезапно насунушася вей на некрепко место града, и взяша град Киев месяца марта в 8 день»... «и церкви, и монастыри разграбиша, и иконы, и сосуды, и книги, и ризы поимаша» (ПСРЛ. Т. 9. 1862. С. 273). Боярин Петр Бориславич, предавший своего князя и обрекший родной город, древнюю столицу Руси, на разграбление, - автор «Слова о полку Игореве»?! Невероятно.

В интервью корреспонденту «Правды», напечатанном 31 декабря 1981 года, Б. А. Рыбаков сказал, что «Слово о полку Игореве» написал «великий неизвестный автор». Должен добавить, что гипотеза Б. А. Рыбакова об авторе «Слова» существенно не умаляет значения его двухтомного труда - в нем систематизирован и обобщен огромный летописный материал по истории средневековой Руси, досконально, с позиций историка, проанализировано «Слово о полку Игореве», и к этому труду всегда будут обращаться специалисты и любители.

Однако нельзя ли, исходя из содержания поэмы, для начала определить хотя бы социальное положение, род занятий, профессию автора? То, что это сделать нелегко в отношении художественного произведения, отдаленного от нас дистанцией в восемь веков, хорошо иллюстрирует пример со «Словом» Даниила Заточника («Молением» во второй редакции). Немало ученых за последние сто лет, анализируя текст этого оригинальнейшего творения русского ума, ломало головы, чтобы выяснить сословную принадлежность еще одного великого анонима - Даниила Заточника. Для Ф. Буслаева. В. Келтуялы, И. Будовница он несомненный «дворянин», Н. Гудзий считал его «боярским холопом», П. Миндалев - применительно к автору «Слова» - «дружинником и дворянином», а применительно к автору «Моления» - «рабом князя, домочадцем», Е. Модестов увидел в нем «члена младшей княжеской дружины», для Д. Лихачева он «княжеский милостник», для М. Рабиновича «сын рабыни», для М. Тихомирова «ремесленник-серебряник».

Тот же разнобой и в отношении предполагаемого общественного положения автора «Слова о полку Игореве»: он «дружинник», «придворный певец», «летописец», «грамотный поэт», «старший дружинник», «милостник», то есть приближенный князя, фаворит, «член музыкального придворного коллектива», «воевода», «дружинный сказитель», «половецкий гений», «книжник», «боярин», «думец-советник», «поп», «посол-дипломат», «видный боярин», представитель «крестьянства как передового класса», а однажды была высказана точка зрения, что «Слово» «...складене через незнаного нам ратая-мужика, людину дуже съвiтлу»...

Попробуем на основании информации, что несет в себе текст «Слова», хотя бы приблизительно очертить круги знаний, понятий, интересов и пристрастий автора.

Если свести в список рассыпанные по тексту «Слова» имена князей и княгинь, откроется удивительная по пестроте, сложности и гармоничности картина. «Старый Владимир», «Старый Ярослав», «храбрый Мстислав» чернигово-тмутараканский, «давний великий Всеволод», его жена «мати Ростиславля», «вещий» Всеслав, Святополк, «красный Роман Святославич», «храбрый Олег Святославич», Владимир Мономах, его брат «уноша Ростислав», Святослав Всеволодович киевский, Ярослав «Осмомысл» галицкий, Ярослав Всеволодович черниговский, Всеволод Большое Гнездо, рязанские «удалые сыны Глебовы», Владимир Глебович переяславский, его сестра «красная Глебовна», «Ярославна» - жена Игоря, сам Игорь, его брат буй-тур Всеволод, молодые князья - участники похода, и так далее, вплоть до современника автора Мстислава, которому историки никак не могут найти точного места в княжеских родословных, до, вероятно, волынских Мстиславичей, не худого гнезда шестокрыльцев, и полоцких князей Крячислава, Изяслава и Всеволода Васильковичей, родных братьев супруги великого князя киевского Святослава Марии Васильковны. Поразительно, что автор «Слова» осведомлен лучше тогдашних историков - летописи, например, совершенно не упоминают о последних двух князьях. Это ли, кстати, не лишнее доказательство подлинности поэмы?

Подсчитано, что напрямую автор «Слова» назвал тридцать князей, собирательно семь или восемь, намеками еще троих; всего же сорок князей и четыре княгини, а если подсчитать и суммировать повторительные упоминания (Игорь назван, например, тридцать три раза), то получим следующий результат: в крохотной по объему поэме внимание читателя обращается на представителей восьми поколений княжеского сословия около ста раз! И ни одной генеалогической ошибки, ни одного невпопад упомянутого имени почти за двести лет истории Руси! Эти знания, коими свободно оперирует автор, нельзя было приобрести со стороны. Употребление десятков имен князей всякий раз к месту, тончайшими смысловыми оттенками при описании их деяний, с лапидарными высказываниями по долгой истории междоусобиц, множеством частных и даже интимных подробностей, было доступно лишь автору, знавшему родовые княжеские предания и тайны и, скорее всего, принадлежавшему к этому высшему сословию Руси.

Многие исследователи памятника обращали также внимание на исключительные природоведческие познания автора. Письменная литература европейского средневековья, кстати, почти не замечала мира природы, и Франческо Петрарка, поднявшийся однажды на высокую гору, чтобы полюбоваться видом окрестностей, и созерцая пейзаж, стал одним из первых, описавших свои чувства-впечатления. Но почти за два века до этого события миру явилось великое русское творение, автор которого словно обнаженными нервами коснулся динамичного, красочного и звучащего земного мира, этот образец слиянности событий поэтического произведения, чувств его героев и автора с природой остается ослепительной вершиной. Мир земли и неба: солнце, месяц, ветры, реки, деревья, травы; птицы, животные - это и живая симфония, гармонично, если можно так сказать, со-действующая с автором и героями поэмы, и конкретный вещный фон давней исторической драмы.

Часть этого фона - мир животных - квалифицированнее других изучил и рассмотрел в своих статьях зоолог Н. В. Шарлемань, внимательный и вдумчивый ученый-естествоиспытатель, бесконечно любивший «Слово»... Он подсчитал, что животные - в основном «дикие, среди которых преобладают охотничьи звери и птицы, - упоминаются в поэме свыше 80 раз» (Н. В. Шарлемань. Из реального комментария к «Слову о полку Игореве» // ТОДРЛ. М.; Л., 1948. Т. 5. С. 111). Ученый разобрал практически все случаи упоминания зверей и птиц в «Слове», дал к ним свои подробные комментарии, просветлив некоторые темные места поэмы и доказав, что в этом своеобразном источнике по краеведению присутствуют тончайшие авторские наблюдения над миром природы, «полностью отвечающие действительности, т. е. условиям места и времени года».

Охота на пушного и снедного зверя, на лесную и водоплавающую пернатую дичь, так называемые «ловы», были одним из важнейших промыслов в средневековой Руси и главной княжеской «забавой» (вспомним страницы «Поучения» Владимира Мономаха, посвященные «ловам»). Для князей это была и благородная традиционная потеха, и случай лично проявить силу и мужество, развить бойцовские навыки, а иногда под видом «лова» и прихватить землю соседнего удела. Автор «Слова» был, бесспорно, замечательным охотником - огромный объем природоведческих знаний, который заложен в поэме, мог принадлежать только человеку, долгие годы внимательно наблюдавшему природу в непосредственном активном общении с нею.

Интересно, что и природоведческие данные «Слова» в какой-то мере прикрепляют памятник к Чернигово-Северской земле. О диалектной северской «чаице» мы уже говорили. А вот еще одно интересное место «Слова»: «На реце на Каяле тьма светъ покрыла: по Руской земли прострошася половци, акы пардуже гнездо». «Пардус, - как пишет Н. В. Шарлемань, - это легко приручаемый для охотничьих целей быстроногий зверь «азиатский гепард, или чита». Добавим, что слово «пардус» встречается и в «Хождении» черниговца игумена Даниила при описании Иордан-реки»: «Зверь многъ ту и свинии дикие бещисла много, и пардуси мнози, ту суть львове же». Интересно, что во всем русском летописании «пардусы» как конкретное, а не сравнительное понятие упоминаются дважды, и в обоих случаях эти упоминания связаны с дорогими охотничьими подарками отца князя Игоря Святослава Ольговича. В 1159 году он, по сообщению Ипатьевской летописи, подарил пардуса Юрию Долгорукому, послав к нему вначале старшего брата Игоря Олега, который «еха наперед к Гюргови и да е пардус». Более богатого подарка удостоился великий князь киевский Ростислав Мстиславич: «Святослав же дари Ростиславу пардуса и два коня борза у ковану седлу». Вероятно, чернигово-северские князья, располагая обширнейшими и лучшими на Руси степными, лесостепными и лесными охотничьими угодьями, держали пардусных дрессировщиков, получая детенышей этого зверя через половцев из необъятных восточных степей - ведь пардусы водились в Оренбуржье, например, до середины XIX века. Н. В. Шарлемань: «Еще в XVIII в. были на Черниговщине специализированные цехи охотников: бобровники, гоголятники, соколятники. Раньше были еще и пардусники».

«Зооморфологический орнамент» (В. Ф. Ржига) памятника, его основной фон, свидетельствуя об авторе - черниговце и северянине - знак о большом знатоке живой природы этого региона Руси, не выдает ли в нем человека высокого, скорее всего княжеского происхождения, для которого «ловы» были долгие годы постоянным и, можно сказать, обязательным занятием? Чтобы так знать природу, надо было долгие годы общаться с ней, видеть ее в цветовых оттенках, слышать звуки и тишину, обладать даром выражения в словах своих знаний о природе, ощущений и чувствований. Человек, глаза которого вечно заливает трудовой пот, монах, отгородившийся от живого мира молитвами, постами и стенами, или дружинник, со многими служебными, семейными и хозяйственными обязанностями, едва ли могли иметь достаточно времени и возможностей, чтоб природа в такой степени стала их мировосприятием; скорее всего, это был человек высшего сословия, наделенный редким талантом, располагавший досугом и получивший лучшее по тем временам образование и духовное развитие, то есть умственное, нравственное и эстетическое воспитание, что было доступно прежде всего княжеским детям.

О ратном оружии и ратном деле в «Слове» написано немало. Превосходное знание оружия было, конечно, обязательным для воеводы и рядового дружинника тех времен, но этими знаниями в такой же, если не в большей, степени должен был обладать и князь-полководец, непосредственный участник междоусобных и внешних войн. Княжичей сажали на коня в младенческом возрасте, а в отрочестве они уже становились свидетелями бесконечных войн и принимали участие в походах, набираясь боевого опыта, осваивая ратное мастерство и обретая мужество, готовясь к тому часу, когда они сами с мечом и под личной хоругвью поскачут - непременно впереди войска! - на врага. Князь Игорь, скажем, воочию увидел первую большую войну еще в восьмилетнем возрасте. Летом 1159 года киевский князь Изяслав, потерявший великокняжеский стол, захватил «вси вятичи» и северный городок Обловь, надумал было овладеть Черниговом, где сидел отец Игоря Святослав Ольгович. Изяслав привел к Чернигову огромное половецкое войско, которое заполонило всю восточную левостороннюю пойму Десны «и стояше, велику пакость створиша, села пожгоша, люди повоеваша». На этой реке пришельцам и был дан бой. «И бьяхуся с ними о реке о Десну крепко. Онии на конях, а ини в насадех (ладьях) ездяче и непустиша а через реку», затем отогнали половцев на день пути. Отец Игоря слег после битвы, а Изяслав, прослышав об этом от каких-то черниговских осведомителей, пошел на второй приступ, переправился с половцами через Десну и начал жечь пригородное село. Черниговские войска, однако, разгромили захватчиков, многих потопили в Десне, взяли большой половецкий полон - все это впервые увидел маленький княжич.

А восемнадцатилетним Игорь уже участвовал в ополчении русских князей, собравшихся в 1169 году под хоругвь Андрея Боголюбского против Мстислава Изяславича киевского. В 1171 году он ходил с северскими дружинами на половцев и одержал победу над Кобяком и Кончаком. Сообщение о следующем военном походе Игоря я прочел в Полтаве на огромном сером камне, привезенном сюда, на крутой берег Ворсклы: «Новгород-Северский князь Игорь Святославич... поеха противу половцемъ и перееха Върсколъ у Лтавы к Переяславли и бе рать мала». На основании этой записи 1174 года, взятой из Ипатьевской летописи, полтавчане отсчитывают юбилеи своего города...

И скорее всего, не летописец, боярин, музыкант или певец ввел в «Слово» огромный материал, связанный с ратным делом, достовернейшие подробности о вооружении русских и половецких воинов, военно-исторические реминисценции о давно минувших княжеских страстях, разрешавшихся мечом.

Все содержание «Слова» удивительным образом связано с анималистическими и пантеистическими верованиями древних славян, одухотворявших природу. Б. А. Рыбаков даже считает отношение к церкви и церковности первым пунктом характеристики автора. «Большинство писателей и летописцев того времени принадлежали к духовенству, что явно обнаруживалось в языке, стиле, подборе цитат, в любви к сентенциям, даже в обозначении дат и, разумеется, в провиденциализме при оценке причин событий. Даже писатели, не связанные с церковью, как Владимир Мономах или Даниил Заточник, щедро уснащали свои произведения христианскими сентенциями и цитатами. Автор «Слова о полку Игореве», подобно античным поэтам, наполняет свою поэму языческими божествами. Боян у него - «Велесов внуче», злое начало олицетворено Дивом и Девой-Обидой; ветры - внуки Стрибога, русские люди - внуки Даждьбога; Карна и Жля - славянские валькирии. Великим Хорсом названо солнце. Полуязыческими силами представлены и Ветер-Ветрило, и Днепр-Словутич, и тресветлое солнце. От языческих богов почти незаметен переход к природе вообще, ко всему живому, что оказывается вещим, знающим судьбу людей и пытающимся предостеречь их...»

Есть научные сведения о сохранении или возрождении дохристианских верований в конце XII века среди княжеских семейств. На территории именно Чернигово-Северской земли археологи раскопали недавно литейные формы XIII века (!) с изображением языческих русалий. А в биографии самого князя Игоря был один примечательный эпизод, связанный с церковью, который мог потрясти душу впечатлительного подростка на всю, как говорится, оставшуюся жизнь. В субботу 14 февраля 1164 года скончался в Чернигове Святослав Ольгович. Б. А. Рыбаков: «Игорю было всего тринадцать лет, когда умер его отец. Летописец подробно описывает сложную политическую обстановку, возникшую после смерти великого князя черниговского...» Его прямой наследник Олег Святославич, старший брат Игоря, получив в Курске известие о тяжелой болезни отца, срочно поскакал к «отнему столу», потому что на этот стол претендовал его двоюродный брат Святослав Всеволодович новгород-северский, о чем курские бояре предупредили Олега, сказав, что тот может «замыслить лихое». «Княгиня-вдова, мать Игоря, сговорившись с епископом Антонием и боярской думой, утаила смерть мужа, и три дня после смерти Святослава никто еще об этом не был извещен. Княгиня, заботясь о передаче престола своему старшему сыну, даже привела к присяге епископа и бояр, что никто из них не пошлет гонца в Новгород-Северский к Святославу Всеволодовичу... Тысяцкий Георгий заметил, что им не очень удобно приводить к присяге епископа, «зане же святитель есть». Сам же епископ клялся Богом и Божьей Матерью «яко не послати ми к Всеволодичю никим же образом, ни извета положити». Обращаясь к боярам, епископ заботился о том, чтобы никто из них не уподобился Иуде. Однако Иудой оказался он сам, «бяше бо родом гречин» (Б. А. Рыбаков. «Слово о полку Игореве» и его современники. М., 1971. С. 128-129).

Черниговский первосвященник-«святитель» тут же тайно посылает к Святославу Всеволодовичу гонца с предательской грамоткой, текст которой сохранила летопись: «Старый ти умерл, а по Олга ти послали. А дружина ти по городам далече. А княгиня седить в изуменьи с детьми: а товара множество у нее. А поеди вборзе - Олег ти еще не въехал, а по своей воли възмеши ряд с ним». «Святой отец», не раз излагавший, очевидно, княжеским детям с амвона и в душеспасительных беседах христианскую мораль, упомянул даже о богатствах овдовевшей княгини, намекая на то, что ими можно легко завладеть! Святослав Всеволодович, будущий персонаж «Слова», воспользовался, конечно, ситуацией: изгнал из Чернигова и уже прибывшего туда Олега, и его малолетних братьев, и несчастную вдову... Воображаю, как едут они в санях сквозь февральскую метель. Вдова-княгиня в черном одеянии плачет, проклиная и «святителя», и, быть может, веру эту неверную, принесенную на Русь его земляками при прапрапрадеде ее детей, с тоской вспоминает родной Новгород Великий, что не чета Новгороду-Северскому, куда ведет эта метельная зимняя дорога по Десне, а княжич-отрок Игорь, уже понимавший все, потрясен и растерян - смерть отца, горе матери, подлый обман Антония, наглость Святослава, потеря семьей золотого «отня стола»; чту стоят клятвы и присяга «святителя», его проповеди, нравоучительные беседы, эти священные книги и храмы, чьи плавные завершенья уже скрылись в снежной сумятице?..

Писали, что автор «Слова» был двоеверцем. Однако в этом случае его христианские верования проявились бы заметнее. В поэме нет ни одной цитаты из священных книг, нет обращений к Господу Богу, нет оценок князей с позиций религиозной морали, и вообще традиционный христианский антураж, в отличие от «Поучения» Мономаха, «Хождения» игумена Даниила, «Слова» Даниила Заточника, «Слова о князьях», совершенно отсутствует в «Слове о полку Игореве». Несомненно, что перед походом воинство Игоря по христианским канонам тех и более поздних времен отслужило в Новгороде-Северском молебен и молилось перед битвой, но об этом в поэме ни слова, потому что автор не верил в пользу молитв.

Считается доказанным, повторюсь, что на Руси в XII и даже XIII веках сохранялись (или возрождались?) языческие верования и ритуальные церемонии. И если древние погребальные обряды блюлись только в лесных глубинках, то все остальное было распространено довольно широко и в столицах. «Браслеты с изображением русалий находят в составе боярских и княжеских кладов XII-XIII вв. Наличие среди них подчеркнуто языческих сцен показывает, что боярыни и княгини эпохи «Слова о полку Игореве», очевидно, принимали участие в народных ритуальных танцах плодородия подобно тому, как Иван Грозный в молодости пахал весеннюю пашню в Коломне» (Б. А. Рыбаков. Язычество древних славян. М., 1981. С. 436).

Почти в качестве аксиомы принято, что автор «Слова» был формально, официально христианином, в душе оставаясь убежденным и суеверным язычником. Нет, на основании текста поэмы этого утверждать нельзя! Автор смело переносит к началу похода солнечное затмение, которое на самом деле произошло через девять дней, 1 мая 1185 года, не верит в небесное предзнаменование и, точно реалистично отметив, что тьмою все русское войско прикрыто, говорит князьям и дружине: «Лучше убитым быть, чем плененным». Он даже не допускает мысли о том, чтобы повернуть назад! «С вами, русичи, хочу либо голову свою сложить, а либо шлемом испить Дону».

Да, имена языческих богов упоминаются в поэме, но боги эти пассивны, и автор ни разу не обращается к ним, не уповает на их могущество. Наоборот, языческие боги - не авторитет для князей! Всеслав самому «великому Хорсу путь перерыскивал». Автор полемизирует с Бояном, «внуком» самого Велеса, Жля и Карна у него скачут по земле, а Див бросается оземь. И ни разу не вспоминает даже Перуна - это было бы поистине удивительно в описании военного похода, если б автор был язычником или полуязычником, так как Перуну, своему верховному божеству, средневековые восточные славяне клялись на оружии. И Ярославна, чей плач считается образцом изъявления языческих верований, не упоминает ни одного языческого бога, а только силы природы - ветер, реку и солнце. Больше того - ветры, якобы «Стрибожьи внуки», даже враждебны войску Игоря - «веют с моря стрелами на храбрые полки Игоревы».

Очень интересна мысль двух современных ученых, которые считают, что автору «Слова» «совершенно чужды были толкования» языческих богов «как бесов или как олицетворения природы». «Между тем широко распространены определения: Стрибог - бог ветра, Стрибожи внуци - ветры, Хорс - бог солнца, и именно на основании того контекста, в каком они названы в «Слове». Никаких других, почерпаемых из еще какого-нибудь памятника, данных для этого вовсе нет... Олицетворяется ветер. Он как живой. Но никаких мифологических представлений не вызывал его образ... Нет, Стрибога на основании этого контекста отнюдь никоим образом нельзя возводить в боги ветров» (В. В. Иванов, В. Н. Топоров. Славянские языковые моделирующие семиотические системы. М., 1965. С. 23-24).

Языческие боги для автора «Слова» - не предмет верований, а нетрадиционный, новаторский материал для создания художественных образов. Предполагаю, что автор, обладая поэтическим и пантеистическим мировосприятием, не был ни закоренелым язычником и ни правоверным христианином. Однако вера у него была: будучи патриотом, он верил в особую ценность родины, Русской земли. Исходя из реальной внутренней и внешней политической обстановки своего времени, верил также, что ее спасение от погибели возможно только при единении русских князей. Он не мог понять неизбежности княжеских «котор» при том исторически сложившемся на Руси общественном строе и принять как неизбежность ослабление страны перед лицом внешней опасности, видел причины гибели «достояния Даждьбожьих внуков» в личных качествах князей и возлагал надежды на их личные же качества. Не христианские или языческие боги, не вера или поверья должны спасти родину, а человек своими деяниями - вот кредо автора, и отсюда многочисленные комплименты князьям вплоть до гиперболических сравнений их со светом светлым, месяцем и самим солнцем.

Приведу к месту сходные мнения двух исследователей. «Автор «Слова» ушел от современной ему литературы, в том числе и исторической, когда он отбросил характерную для нее «философию истории», отказался от религиозной дидактики, от мотивировки событий вмешательством сверхъестественных сил. Он ждет помощи Русской земле не от потустороннего мира, а от сильных и могущественных князей и воинов» (В. П. Адрианова-Перетц). «Автор «Слова» верил в силу человека, а не в силу божью. Его идеалом была Русская земля, а не царство небесное... Автор славил любовь к родине, а не силу покаянных молитв» (Г. Ф. Карпунин).

Интереснейшую мысль о социальном положении автора «Слова» высказал академик Б. А. Рыбаков: «Широкое пользование образами языческой романтики и явный отказ от общепринятого провиденциализма не только отделяли автора от церковников, но и противопоставляли его им. Как мы хорошо знаем, противопоставление себя церкви в средние века могло дорого обойтись такому вольнодумцу. Нужно было очень высоко стоять на социальной лестнице, чтобы позволить себе думать и говорить так, как не позволяет церковь... Это - явное свидетельство высокого положения нашего поэта, его социальной неуязвимости. Он был, очевидно, достаточно могущественным, для того чтобы писать так, как хотел» (Б. А. Рыбаков. Русские летописцы и автор «Слова о полку Игореве». С. 397-398). Полностью соглашаясь с этим выводом, я, однако, не уверен, что «могущественным» можно было назвать кого-либо из бояр, а киевский боярин Петр Бориславич вообще едва ли был «достаточно могущественным», особенно, конечно, после своего предательства киевлян, подробные и важные для истории сведения о котором были так широко известны на Руси, что попали в летопись.

На следующей социальной ступеньке над боярами стояли князья. Предполагаю, что «достаточно могущественный» автор «Слова» мог быть именно князем, снедаемым заботой о единении Русской земли, разочаровавшимся в иноземных богах и господствующей идеологии. Он превосходно знал родную историю и на ее примерах, а также, вероятно, на собственном опыте убедился в невозможности приостановить княжеские распри, грозящие погибелью Русской земле. Он знал истинную цену ритуальным крестоцелованиям и клятвам, остро ощущал бесчисленные кровавые трагедии - следствия княжеских клятвопреступлений; будучи же в силу своего очень высокого социального положения политиком, он обратился к заветам предков, идеализируя их времена, и, как поэт-романтик, связал свои надежды с возвратом к прошлому.

Цели похода также свидетельствуют об авторе, как о человеке княжеского происхождения. Нереалистичной целью князя Игоря и всех молодых Ольговичей, повторимся, было возвращение утерянного дочернего княжества Тмутаракань, расположенного на берегу Черного моря, а об этом мог мечтать, скорее, чернигово-северский князь, чем служивший ему воевода, дружинник, наемник или, тем более, представитель какого-либо иного сословия из соседнего княжества.

Одной из главных и обычных целей тогдашних войн был захват рабов и драгоценностей. Не раз упоминаются в поэме злато, сребро и кощей (раб) как конкретные военные трофеи и литературные метафоры, что красноречиво говорит о психологии автора, принадлежащего к сословию, которое получало от войн наибольшие материальные блага. И, наверное, не случайно столь часто употребляются в поэме определительные и метафорические слова, связанные с понятием «золото». Тут и «злат стремень», и «злаченые шеломы», и «злат стол», и «терем златоверхий», и «злато слово», и «злаченые стрелы», и «злато ожерелье», и так далее, а всего двадцать два словоупотребления только этого ряда.

Литературное творчество подчиняется определенным законам психологии, и образная система того или иного писателя складывается из наиболее близких ему понятий и впечатлений. Продолжая тему о целях похода и пытаясь поточней установить сословную принадлежность автора, обратим также внимание на одно чрезвычайно приметное слово и понятие - слава. Куряне скачут, «ищучи себе чти, а князю славе». «Бояновы живые струны сами княземъ славу рокотаху». «Бориса же Вячеславлича слава на судъ приведе...» Игорь и Всеволод «рано еста начала... себе славы искати». Всеслав «расшибе славу Ярославу».

Слава - высшая, нематериальная и, в частности, оправдательная цель похода. Стремление князей к воинской славе настойчиво подчеркивается по всему тексту, «славой» ретроспективно оцениваются княжеские деяния, «слава» приобретает иногда оттенок иронии или осуждения, углубляя смысл поэмы. Столь широкое и многооттеночное употребление этого слова для характеристики князей и их поступков наиболее естественно и закономерно для автора-князя, досконально знавшего свою среду, историю, политические сложности тех времен, подробности событий, оперирующего близкими ему и его сословию понятиями. Автора «Слова» прежде всего волнуют «честь и слава родины, русского оружия, князя как представителя русской земли» (Д. С. Лихачев).

Для подтверждения нашей мысли сделаем одно простое сравнение. Таинственный Даниил Заточник со своим блистательным «Словом» был, в сущности, современником автора «Слова о полку Игореве». Его волновала прежде всего собственная судьба, хотя обращение к князю и морализаторские рассуждения о князьях могли вызвать словоупотребления, о которых мы ведем речь. Так вот, Даниил Заточник, человек невысокого общественного положения, только единожды упомянул о «славе», и то по отношению к Богу. А в «Слове о полку Игореве» «слава» упоминается пятнадцать раз, и везде только применительно к князьям!

О социальном положении автора красноречиво говорит и одно из наиболее употребительных слов поэмы, властно держащее внимание читателя в определенном круге понятий. Слово это, к которому то и дело обращается автор-князь - «князь». Оно в поэме встречается тридцать пять раз! Всего же князья упоминаются более ста раз, в том числе по именам, отчествам, «фамилиям», то есть по именам дедов, посредством обращений, местоимений, художественных сравнений, метафор, а также иносказательно, подчас в сложной форме.

«Даждьбожьи внуки», например, - это все же не «русский народ», а князья! Сразу после описания разгрома и пленения Игоревых полков: «Въстала обида въ силахъ Дажьбожа внука...» Едва ли «силы» Игоря - это силы русского народа; автор-князь не мог употребить столь высокий художественный троп (Даждьбог - сын Сварога, бога Солнца) по отношению к смердам и ремесленникам, хотя и составлявшим тогда большинство населения Руси, но не игравшим заметной социально-политической роли. Еще раз внук Даждьбога упоминается в связи с «обидой» Олега, деда Игоря.

Суждение о том, что под внуками Даждьбога в поэме подразумевается «русский народ» - понятие, еще не успевшее тогда сформироваться, - сделано только на основании этих двух ее контекстов. Никаких других источников, подтверждающих это умозаключение, не существует, каких-либо параллелей в летописях, светской, религиозной и апокрифической средневековой нашей литературе нет. Зато есть авторитетные мнения, что под «Даждьбожьими внуками» подразумеваются в «Слове» именно русские князья. «Смысл этих двух контекстов одинаков: Олег и Игорь - «внуки» (потомки) Даждьбога» (А. Н. Робинсон). Крупнейший современный знаток темы в своем фундаментальном труде о славянском язычестве пишет, что в поэме «Даждьбожьим внуком», то есть «внуком Солнца», назван русский князь из Приднепровья, что позволяет сближать отголоски языческих мифов, сохранившиеся до XII в. н. э., с древними мифами о потомках солнца, существовавшими в этих же местах в V в. до н. э. (Б. А. Рыбаков. Язычество древних славян. С. 434).

Из метафорических слов обратим особое внимание на одно ключевое - сокол. «О! далече заиде соколъ, птиць бья - къ морю»: «Коли Игорь соколомъ полете...»; «Се бо два сокола слетеста съ отня стола злата поискати града Тмутороканя»... Шестнадцать подобных фраз, и в каждом случае этот образ применяется только к князьям! Кроме того, один раз назван подвид сокола кречет, один - князья-шестокрыльцы, то есть «соколы», а тмутараканский «болван», которого предостерегает Див, - это, возможно, «больбанъ», то бишь балобан, крупная птица из породы соколиных, хорошо поддающаяся дрессировке. Такое предположение уже высказывалось, а я однажды писал о том, что от древнего славянского слова «рарог» (по-польски «балобан» - «раруг») произошло имя Рюрик, а внук Гостомысла Рюрик «з братнею» был призван на Русь из племени прибалтийских славян, называвших себя рарогами. Сокол-балобан был древнейшим тотемом этого племени, а русские князья, потомки Рюрика, сохранили символическое изображение сокола в своей родовой геральдике, в частности на клеймах плинф и монетах в виде «трезубца».

Интересное предположение высказал Г. Карпунин в своей работе «По мыслену древу» (Сибирские огни. 1978. N 12. С. 151-152), обративший внимание на сложную метафору в начале поэмы: «Боянъ же, братие, не 10 соколов на стадо лебедей пущаще, нъ своя въщиа пръсты на живая струны въскладше, они же сами княземъ славу рокотаху». Он пишет: «Но вот любопытная деталь - центральной части поэмы, обращаясь к русским князьям с призывом вступить в стремя «за обиду сего времени, за землю Русскую, за раны Игоревы», автор называет ровно десять имен». (Это не совсем точно - призыва вступить «за раны Игоревы» к четверым из перечисленных десяти князей нет. Но сама догадка очень любопытна.) «Не наводит ли все это на мысль о четкой образной параллели: десять соколов, десять перстов, десять князей?.. Автор «Слова», творя песнь Игорю, тоже стремится напустить десять соколов на стадо лебедей, но его соколы не вещие персты, а русские князья, его лебеди не гусельные струны, а половцы».

Дополняя Г. Карпунина пояснением, что сокол - древний тотем Рюриковичей, символ их княжеской власти, а лебедь - такой же древний анималистический тотем половцев, хочу поделиться с читателем поразительным совпадением, обнаруженным мною когда-то в Чернигове. На бронзовой доске, висевшей в Спасо-Преображенском соборе до середины 30-х годов, пока ее не сдали в металлолом, было перечислено ровно десять захоронений, начиная с первого черниговского князя Мстислава Владимировича. Долго искал в своих старых блокнотах копию с этой мемориальной записи, когда-то переданной мне тамошними краеведами, и мучительно вспоминал, кто из черниговских князей был похоронен в Спасе в давние времена - Мстислав, Святослав Ярославич, дед князя Игоря Олег Святославич, отец Святослав Ольгович, дядя Игорь Ольгович, двоюродный брат Ярослав Всеволодович... Больше никого не вспомнил. Потом случайно нашел ту копию в потрепанной записной книжке и разочаровался: да, захоронений в Спасе было ровно десять, но одно из них, 1151 года, было не княжеское, а митрополита Константина, и одно, последнее, относилось к 1246 году - останки великого князя черниговского Михаила Всеволодовича и его боярина Федора, убиенных в Орде, привезли, оказывается, в их родной город...

Не собираясь искать в «Слове» какого-либо мистического смысла, я должен сообщить читателю и еще об одном удивительном совпадении. После деда Игоря Олега Святославича в XII веке в черниговском «отнем столе», полученном Святославом Ярославичем по завещанию отца, княжили Давыд Святославич, Ярослав Святославич, Всеволод Ольгович, Владимир Давыдович, Изяслав Давыдович, Святослав Ольгович, Святослав Всеволодович, Ярослав Всеволодович, Игорь Святославич. Всего же - ровно десять князей!

О том, что о социальном положении автора в какой-то мере можно судить по метафорической конкретике его произведения, мы убедимся на простом примере, обратившись к богатому зоологическому антуражу другого высокохудожественного творения старой русской словесности - «Слову» Даниила Заточника. В образной системе этого автора, стоявшего, повторимся, на одной из низших ступенек общественной лестницы, - обобщенные «птицы небесные», «скоты», «рыбы», «змии лютые», какой-то «велик зверь» и названия двенадцати животных: кони, львы, псы, свиньи, волк, ягненок, овца, серна, коза, рак, белка и еж, одно насекомое - пчела, нетопырь, то есть летучая мышь, и четыре вида пернатых - утя, орел, ястреб и синица. Ни пардуса, ни тура, ни, главное, сокола!

«Соколиной» образностью, - отмечала В. П. Адрианова-Перетц, - пронизана вся поэма - почти двадцать раз употребляется этот художественный троп». Почти двадцать раз! Д. С. Лихачев пишет, что «поэтика «Слова» не допускала упоминания художественно случайного или художественно малозначительного. И несомненно, что «соколиная» образность поэмы неразрывно связана с личностью автора-князя, избирательностью его поэтики.

Есть в поэме и еще одно, особо важное слово, свидетельствующее о социальном положении автора и окончательно открывающее замочек давней тайны.

Слово «брат» употребляется в поэме девять раз. В семи случаях оно, несомненно, значит «родной брат по отцу и матери»: «Игорь ждетъ мила брата Всеволода», «Одинъ братъ, один светъ светлый - ты, Игорю!» И так далее.

Но вот приметное, переходное по смыслу место: «Усобица княземъ на поганыя погыбе, рекоста бо брать брату: се мое, а то мое же...» Не согласен с теми комментаторами, которые считают, что здесь имеются в виду только братья по крови, а не князья вообще. Например, с В. Л. Виноградовой (Словарь-справочник «Слова о полку Игореве», 1965. Вып. 1. С. 68). Да, и князья, родные братья, конечно, могли говорить друг другу эти эгоистичные слова, но ведь в той же фразе речь идет вообще о князьях, ослаблявших Русскую землю усобицами! И в следующей: «И начяша князи про малое «се великое» млъвити, а сами на себе крамолу ковати». А если еще мы учтем личный политический опыт Игоря, у которого никогда не было усобиц с родным братом Всеволодом, так же как, скажем, у родных братьев Святослава киевского и Ярослава черниговского, у Давида и Рюрика Ростиславичей, у сыновей Игоря, то выражение «Слова» «брат брату», безусловно, следует понимать как обобщительное «князь князю».

Обратим пристальное внимание на это примечательное обращение в «Слове» - «братие» - и поговорим о нем подробнее из-за его особой значимости. «Не лепо ли ны, бяшетъ, братие, начяти...»; «Боянъ же, братие, не 10 соколовь...» Всего в «Слове» девять подобных авторских обращений.

Слова «брат, братья, братие» очень широко употреблялись во времена русского средневековья применительно именно к князьям, в их сношениях друг с другом. Из письма Владимира Мономаха Олегу Святославичу, деду князя Игоря: «Посмотри, брат, на отцов наших: что они скопили и на что им одежды?» А вот другие фразы из «Поучения» Мономаха, в которых слова «братья» и «братия» синонимичны понятию «князья»: «Встретили меня послы от братьев моих...»; «Что лучше и прекраснее, чем жить братьям вместе»: «Я не раз братии своей говорил...»: «Ибо не хочу я зла, но добра хочу братьи и Русской земле».

Под «братьями» и «братией» подразумеваются князья и в черниговском «Слове о князьях». В первой же строчке страстной проповеднической речи, адресованной князьям-братии, как бы подчеркивается однозначность этих двух понятий: «Одумайтесь, князья, вы, что старшей братии своей противитесь, рать воздвигаете и поганых на братью) свою призываете...» Давыд Святославич, говорится далече, «старший был меж братией своей...»; «Если кто кривду какую ему чинил из братьев, он вину на себя перелагал...»; «Братья, видя такое его беззлобие, слушались его...»: «Постыдитесь же вы, враждующие с братией своей».

Обратимся также к летописям. Юрий Долгорукий приглашал в 1146 году отца Игоря Святослава Ольговича: «Приди ко мне, брате, в Москов». «Брате и сыну!» - так, согласно летописи, обращался современник Игоря, персонаж «Слова», великий князь киевский Святослав к своему двоюродному дяде по матери Всеволоду владимиро-суздальскому, который в свою очередь точно так же обращался к Роману галицко-волынскому. «Сыну» - это была форма изъявления политического патронажа, «брате» - традиционное обращение князя к князю. Абсолютная идентичность понятий «братия» и «русские князья» сквозит в татищевском переложении события 1117 года: «Ярославец владимирский, сын Святополч, емлет согласие с ляхами противо братии своея, русских князь, и многие обидит волости». Б. А. Рыбаков однажды процитировал тот же источник, излагающий политическое кредо Романа галицкого (1203 год); киевский князь должен «землю Русскую отовсюду оборонять, а в братии, князьях русских добрый порядок содержать, дабы един другого не мог обидеть и на чужие области наезжать и разорять». Можно привести сотни летописных текстов, где слова «братие», «братия» исходят от князей, адресованы князьям и выражают не родственные, а политические отношения. Не стану я множить примеров, лишь попрошу любознательного читателя отметить для себя обращение «братие», выделенное мною курсивом в цитатах последующего текста.

В «Словаре-справочнике», между прочим, приводится одиннадцать примеров из летописей и других старинных источников, и в большинстве из них слово «братие» синонимично слову «князья»! Наиболее же характерные в этом смысле примеры из черниговской литературы - «Поучения» Мономаха и «Слова о князьях» - почему-то отсутствуют, и нельзя согласиться с составительницей очень полезного справочника, когда она пишет, что «братие» - это лишь «обращение к читателям или слушателям», а также «соратникам, соплеменникам, товарищам» (вып. 1, с. 70). И трудно ее понять, когда она совершенно не замечает тогдашнего чрезвычайно распространенного употребления этого слова в смысле «князья»! «Уже бо, братие, не веселая година въстала...» «А въстона, бо, братие, Киевъ тугою, а Черниговъ напастьми...» Нет сомнений, что автор «Слова» обращается не только к родным братьям или просто читателям, но прежде всего к русским князьям, которых он пытается встревожить и объединить описанием бед невеселой годины.

Сделаем также простое текстуальное сравнение литературных памятников XII века. «Слово о князьях», «Слово» Даниила Заточника и летописи, безусловно, писаны не князьями - в них нет ни одного авторского обращения к «братии». «Слово о полку Игореве» написано князем, потому что там таких обращений множество, а в одном примечательном месте поэмы Игорь совершенно отчетливо числит отдельно «братию» (князей) и «дружину», «войско», обращаясь к ним: «Братие и дружино! Луце жъ бы потяту быти, неже полонену быти...»

Правда, приметное это обращение адресовалось в наше средневековье и монашествующей «братии» и - очень редко! - другим категориям слушателей или читателей, но, как мы убедились, в светской литературе и летописях оно употреблялось прежде всего как обращение князя к князьям. Не могу не сослаться на авторитетное мнение академика А. С. Орлова: «Светские» примеры из русской летописи XI-XII вв., повествовавшей главным образом о междукняжеских отношениях, дают слово «братия», «братья» преимущественно в значении то всей группы русских князей, то группы князей союзников, и не только родных по крови» (Слово о полку Игореве. Ред. и коммент. А. С. Орлова. М.; Л., 1938. С. 88).

Что же касается обращений автора «Слова» к читателям или слушателям, то и обращался он, несомненно, прежде всего к князьям, как и Мономах в своем «Поучении», о чем мы еще вспомним. Да одна только фраза, в которой столь прекрасно сказано об опьянении битвой родного брата Игоря буй-тур Всеволода, содержащая также вроде бы абстрактное обращение «дорога братие», свидетельствует о том, кому именно адресует автор свои страсти! И вот еще одно совпадение: согласившись, что под выражением «рекоста бо брат брату» подразумевается обращение князя к князю, а «братие» значит «князья», то всего в поэме десять таких обращений.

Главный вывод: если «братие» в «Слове» - это «князья», в чем едва ли допустимо сомневаться, то разве мог так обращаться к князьям дружинник, воевода, боярин, придворный певец, музыкант или келейный писец? Так мог обращаться к ним только автор-князь!

И многие исследователи издавна отмечали сословное политическое мировидение автора, избирательность и направленность его взгляда. Известный историк прошлого века Д. Иловайский (1859 год): «Везде они (князь и дружина) представляются понятиями неразрывными, и притом едва ли не олицетворяющими собой понятие о всей Русской земле. Народ или, собственно, «черные люди» остаются у него в тени, на заднем плане». Поэт А. Майков (1870): «Песнь возникла не в народе, но в другой, высшей сфере общества. Это листок от того же дерева, но с другой ветви». Советский исследователь В. Невский (1934): «Прежде всего поражает «Слово» тем, что народ, смерды, их жизнь, их участие абсолютно в нем не отражается... Для автора, конечно, ближе всего были интересы его класса, интересы княжеские» (курсив автора. - В. Ч.). В. Ржига (1934): «Мысль о принадлежности автора к княжеской среде является вполне мотивированной». А. Никитин (1977): «...скорее всего, это был не боярин, не дружинник, а высокообразованный князь; не поэт, в прямом смысле этого слова, но писатель, привыкший владеть пером, может быть, лучше меча, а потому первый понявший горестную судьбу, ожидающую русскую землю». И. Державец (1979): «...разбираясь постепенно в «темных местах» «Слова о полку Игореве», я все больше и больше убеждался, что первоначальный текст «Слова», до его искажения позднейшими переписчиками, был написан именно князем, человеком княжеского сословия... Кто, как не князь, был одновременно воином и государственным человеком? В чьем быту, как не в княжеском, сохранялись долее всего пережитки дохристианского быта?.. Почему мы должны отказывать князьям в литературном таланте и патриотизме?»

Карл Маркс внимательно читал «Слово о полку Игореве» и точнейшим образом выразил его суть: «Это призыв русских князей к объединению как раз перед нашествием монголов». В таком переводе эту формулу можно понять и как «призыв, обращенный к русским князьям», и как «призыв, исходящий от русских князей»...

Итак, художественная символика и конкретика «Слова», выраженная посредством множества характерных образов, сравнений, понятийных категорий и отдельных слов, свидетельствует в пользу принадлежности автора к княжескому сословию.

Академик Д. С. Лихачев дал подробную и квалифицированную характеристику автора «Слова».

Автор «несомненно современник событий», «не только знает больше, чем летописцы, - он видит и слышит события во всей яркости жизненных впечатлений», «несомненно, был книжно образованным человеком», «знает и живо ощущает степную природу XII в.», «правильно употребляет сложную феодальную и военную терминологию», «разбирается в политическом положении отдельных русских княжеств», «употребляет тюркские слова в их типичной для XII в. форме». И далее: «Археологически точны все упоминания в «Слове» оружия и указания на одежду», «этнографически подтверждены и древнерусские поверья, отразившиеся в сне Святослава Киевского». Исследователь отмечает патриотическую позицию автора, приводит примеры точности его исторических указаний.

Вспомним также мнение Б. А. Рыбакова: автор был «государственным человеком» и «достаточно могущественным, для того чтобы писать так, как хотел», то есть, по нашим предположениям, являлся князем. Эта развернутая характеристика, однако, не полна!

Пришла пора добавить нам к подробной характеристике автора «Слова» существенное дополнение - он прекрасно знал не только основные события похода, битвы, пленения и бегства Игоря, но и мельчайшие детали этих событий. Откуда? «Только ли на основании «молвы» и «славы» были известны автору «Слова» обстоятельства похода Игоря Святославича? Исследователи неоднократно отмечали близкое знакомство автора «Слова» с походом Игоря и обстоятельствами его бегства. Автор «Слова» как бы видит и слышит события, его зарисовки удивительно конкретны... С уверенностью ответить на вопрос о причинах точной осведомленности автора об обстоятельствах и деталях похода Игоря вряд ли удастся» (Д. С. Лихачев. «Слово о полку Игореве» и культура его времени. Л., 1978. С. 122).

Когда половцы среди ночи неготовыми дорогами «побегоша к Дону великому», автор слышит, как «крычатъ телегы полунощы, рцы лебеди роспущени». Удивительное место! Полночный скрип и грохот - крик! - половецких телег, плеск колес по болотинам, панический шум, шорох и хлопанье на ветру полотняных палаток, приглушенный говор на чужом языке, испуганные вскрики женщин и детей - все это сравнивается с лебединым всполохом. (Напоминаю, что лебедь - древний тотем половцев-куман: «кум» на половецком языке значит «лебедь».) Звучащая картина сражения на Суюрлюе не могла быть придумана в темной келье или светлой светлице, это надо было услышать!

«Съ зарания въ Пятокъ ПотоПташа Поганыя Плъкы Половецкыя...» Зачем неочевидцу было уточнять время дня и день недели? Да и мог ли он это сделать, сидя, скажем, в Киеве? А изумительная звукопись, передающая конский топот, говорит о том, что автор, быть может, долго искал эту дивную аллитерацию и счастливо нашел, начав ее с малозначащего для смысла поэмы, но важного для звукописи стиха уточнения «в пяток»... А вот характерная перечислительная подробность, совсем бы необъяснимая в столь краткой и содержательной повести, если б автор не видел сам, как после первой победы воины помчали красных девок половецких, а с ними «злато, и паволокы, и драгыя оксамиты», затем начали «мосты мостити по болотомъ и грязивымъ местомъ» менее ценными трофеями - покрывалами, плащами да кожухами.

Вслушаемся в авторскую речь... «Что ми шумить, что ми звенить далече рано предъ зорями?» Поразительный по силе выражения чувства вопрос, заданный во время решающей битвы, конечно, человеком, который мучительно думал об исходе сражения, о дальнейшей судьбе своей. Этот вопрос поэмы свидетельствует также о том, что автор был поэтом, как говорится, божьей милостью и в его душе уже в те дни и ночи, возможно, сами собой откладывались детали и подробности, что оживут позже, извлеченные из памяти творческой силой.

На присутствие автора в поэме одним из первых обратил внимание К. Д. Ушинский, анонимно рецензируя во второй книжке «Современника» за 1854 год только что вышедший из печати стихотворный перевод «Слова» Николая Гербеля. Он писал, что автор «и сам, как видно из нескольких мест поэмы, участвовал в походе северского князя».

Е. В. Барсов, анализируя в своем фундаментальном трехтомном труде описание главного сражения, размышлял: «Из всех событий этого сражения автор воспроизвел для нас один из самых знаменательных моментов, в котором сказалось сочувствие Игоря к своему брату, уже изнемогавшему в борьбе и даже изломавшему свое оружие, Игорь, сам раненный, рвался воротить бежавшие полки, чтобы оказать ему помощь. Момент этот выражен так живо и так художественно, что как будто автор очертил его на самом поле сражения» (Е. В. Барсов. «Слово о полку Игореве» как художественный памятник киевской дружинной Руси. Т. 2. С. 30).

Адам Мицкевич в своих парижских лекциях о «Слове» говорил, что в поэме «все картины нарисованы с натуры». «Рассказ о битве, как заметили многие исследователи, - писал в 1915 году англичанин Л. Магнус в работе, изданной Оксфордским университетом, - столь резко очерчен и содержит такие подтверждающие и убедительные подробности, что все это заставляет предполагать, что поэт был либо очевидцем, либо участником сражения».

Академик С. П. Обнорский: «Автор «Слова» был близким лицом к самому князю, вместе с ним участвовал в княжеских потехах (соколиная охота и пр.), вместе с ним был живым участником и самого похода на половцев» (Очерки по истории русского литературного языка старшего периода. М.; Л., 1946. С. 196).

Правда, Пушкин не был под Полтавой, Толстой под Бородином, значит, и автор «Слова» мог написать обо всем заглазно, опираясь только на личный жизненный опыт и воображение? Нет. Ведь XIX век - совсем другая литературная эпоха! Средневековая нежитийная русская словесность не прибегала к вымышленным сюжетам, и писатели еще не умели или не решались сочинять детали. «Автор «Слова», воссоздавая прошлое или обращаясь к настоящему, не домысливает его, а воспроизводит путем отбора реальных деталей. Его поэтическое воображение всегда имеет реальную основу, опирается на конкретные детали. Он может гиперболизировать ту или иную черту в своем герое, но не придумать ее» (Д. С. Лихачев. «Слово о полку Игореве» и культура его времени. С. 116). Подчеркнем, что речь идет о «реальных деталях» и «чертах героев», а «поэтическое воображение», опирающееся на «конкретные детали», помогло автору воссоздать монолог Ярославны, беседу бояр со Святославом Всеволодовичем и диалог Гзы с Кончаком, при которых он, конечно, не присутствовал, но хорошо знал всех этих реальных людей и живо представлял конкретные ситуации, в которых они могли высказать такие мысли. Это был новаторский для того времени литературный прием, своего рода переходной мосток, через который авторы более поздних времен пришли к вымышленным монологам и диалогам героев, никогда в жизни не существовавшим и поставленным в ситуации, созданные творческим воображением.

Присутствие автора угадывали и в описании пленения, и в картинах побега, начиная с динамичной, передающей беспокойство, тревогу и надежду фразы: «Игорь спитъ, Игорь бдитъ, Игорь мыслию поля мерить отъ великаго Дону до малого Донца». Переводческая судьба последующего полутора десятка слов заслуживает особого разговора - на этом примере можно убедиться, как сложно подчас понять автора «Слова» и как мы подчас далеки от него по своей степени понимания.

Приведу это интереснейшее место без знаков препинания, как это было в подлиннике, сохранив лишь разбивку на слова. «Комонь въполуночи Овлуръ свисну за рекою велить князю разумети князю Игорю не быть». Первые издатели в своем переложении во множестве случаев испортили текст. Например, изумительная аллитерация фразы, начинающейся со слов: «Съ зарания въ пятокъ...», переведена, скажем, таким образом: «На заре в Пятницу разбили они Половецкие нечестивые полки». Ритм и звукопись, передающие победный конский топот, пропали совершенно! А вот переложение слов, начинающихся с «Комонь в полуночи...». «Къ полуночи приготовлен конь, Овлуръ свиснул за рекою, чтобы Князь догадался. Князю Игорю само не быть». Л. А. Булаховский, вчитываясь в текст подлинника, писал: «...Комонь как винительный падеж ед. числа впереди подлежащего мне представляется для «Слова» малоправдоподобным; по-видимому, в этом сомневался и Потебня». И ученый принял конъектуру «комоньнъ» Маньковского, с которой согласилась Перетц, отчего фраза в переводе приняла такой вид: «Конный Овлур свистнул за рекою; велит князю разуметь - словно крикнул князю Игорю». Другие переводчики не замечали, как говорится, «падежов». «В полночь Овлур свистнул коня за рекою, велит князю разуметь; (но) князю Игорю (понять) не пришлось... (А. С. Орлов). «Вот свистнул комоня Овлур в туманах» (Г. Ф. Карпунин). И так далее - почти в любом переводе, вплоть до явной отсебятины и прозаизмов в переложениях, претендующих на поэтизацию и рифмизацию «Слова»: «Кони оседланы. В полночный час условленным свистом Овлур за рекой свистнул - велит поторапливаться! И решился князь» (А. Чернов).

В подлиннике же после слов «Игорь спитъ, Игорь бдить, Игорь мыслию поля мерить отъ великаго Дону до малого Донца» таится, как в раковине, подлинная художественная жемчужина: «Комонь въ полуночи». Точка! Кстати, к чести первоиздателей «Слова», она была поставлена в 1800 году... Мелкое уточнение? Нет! Вы помните точку в конце первой строки пушкинского «Узника»? Стихотворения не понять без этой точки - она определяет в какой-то мере политическую суть произведения. Функция точки в данном месте «Слова» и художественная и смысловая... «Конь в полуночи». Впрочем, здесь можно поставить и восклицательный знак и отточие... И сразу перед глазами силуэт коня в лунном свете, ночная степь с ее тонкими звонами и шорохами, оттеняющими чуткую тишину, чистые запахи трав, освежающие дуновенья, а в семантической паузе - тайная, щемящая душу тревога Игоря, сторожкая готовность сорваться с места в бешеном поскоке-бегстве... Эта лапидарная, емкая фраза, представляющая собою как бы миниатюрнейшее стихотворение в прозе, стоит в ряду таких метафорических шедевров поэмы, как, например, «копиа поютъ». Глубоко поэтичную, символическую картинку надо было увидеть, найти для ее словесного выражения кратчайшую форму и место в тексте. Великий поэт!

После прекрасной живописной фразы «Комонь в полуночи», которая по законам ассоциативного художественного мышления смыкается с предыдущей, совершенно логично и естественно: «Овлуръ свисну за рекою, велить князю разумети: князю Игорю не быть!» То есть «не быть живу» - по давней догадке И. П. Вяземского, опирающейся на летопись: Игорь в плену, возможно, даже той ночью узнал, что разъяренные Гза и Кончак по возвращении из неудачных набегов собираются убить пленника. Впрочем, «Слово», в отличие от всех других художественных произведений мировой литературы, написано так, что многие его образы, фрагменты, фразы, отдельные слова, недомолвки и даже умолчания можно толковать по-разному: смысловая многооттеночность - одно из великих достоинств поэмы, и только из-за одной этой ее характернейшей особенности изучение «Слова о полку Игореве» не прекратится никогда. Уверен также, что любой перевод никогда не исчерпает «Слова», не передаст всей глубины его содержания...

Но продолжим разговор об «эффекте присутствия». Обладавший тонкой художественной интуицией Аполлон Майков, вчитываясь в «Слово», уловил явное присутствие автора в поэме: «Верность, реальность красок - эти стаи птиц, провожающих войско, эти клекчущие орлы, лисицы, брешущие на червленые щиты, эта чудная идиллия бегства Игоря, его речь к Донцу; эти дятлы, ползущие по ветвям и тектом путь ему указывающие; этот ветер, шатающий вежи половецкие; этот скрип телег кочевников, ночью подобный крику всполошенных лебедей; битва, этот буй-тур Всеволод, в свалке посвечивающий своим золотым шеломом, - вся живая обстановка, взятая с натуры, ясно говорит, что песнь об Игоре не есть риторическое упражнение на заданную тему. Вы чувствуете, что автор был свидетелем и участником похода, да и плена...»

В последней по времени книге о «Слове» (Г. В. Сумаруков. Кто есть кто в «Слове о полку Игореве». М., 1983) автор-биолог, отметивший «странное» поведение некоторых животных в поэме, не соответствующее времени года и обстоятельствам, утверждает, что под этими животными-тотемами подразумеваются половцы различных родов. Судя по опубликованной схеме расположения половецких становищ, Игорь шел на битву и бежал из плена действительно через территории, занятые вежами и табунами степняков, родовыми тотемами которых были лебеди, волки, лисицы, змеи и др. Если эта гипотеза имеет под собой какую-то реальную основу, то скорее всего участник похода, пленения и бегства в таких подробностях знал попутную дислокацию половецких родовых становищ, своеобразно, в метафорической форме отразившуюся в поэме.

Генерал В. Г. Федоров, будучи военным человеком, усматривавшим в изложении подробностей битвы несомненное авторское присутствие, обращал также внимание на картины бегства: «...автор указывает на такие детали, которые могли быть отмечены только человеком, претерпевшим все трудности побега. «Когда Игорь соколом полетел, тогда Овлур волком побежал, стряхивая собою студеную росу: оба ведь надорвали своих борзых коней». Скрываясь от погони, беглецы могли двигаться только в сумерки, ночью или на рассвете по степной траве, покрытой обильной росой. Только человек, бывший вместе с беглецами, мог отметить такую подробность, как обильная роса на степной траве» (В. Г. Федоров. Кто был автором «Слова о полку Игореве» и где расположена река Каяла. М., 1956. С. 135).

«Вместе с беглецами» - значит, тоже беглец. Основной предварительный вывод: автором поэмы был чернигово-северский князь, участник описанного в ней похода, битвы и бегства из плена. То есть... Кто?

С замечательным архитектором-реставратором Петром Дмитриевичем Барановским, который за семьдесят пять лет творческой жизни охватил своим вниманием и созидательной, восстановительной деятельностью сотни памятников истории и культуры от Азербайджана и Грузии до Колы, от западных границ Белоруссии и Украины до Волги, мы почти при каждой встрече говорили о «Слове». У него собрана хорошая коллекция изданий «Слова», книг и вырезок о нем, и я еще застал время, когда архитектор, вооружившись сильнейшей линзой, увлеченно разбирал эти бумаги.

- Никто лучше Шарлеманя не понял природу в «Слове», - сказал он мне однажды, подняв слезящиеся, почти уже ничего не видящие глаза.

- Да, это верно, и у меня есть все его работы.

- Все? - спросил Петр Дмитриевич и улыбнулся своей детской улыбкой. - Вы уверены? Слышали о его докладе 1952 года на заседании Комиссии Союза писателей по «Слову»?

- Нет. Я тогда был студентом.

- Он не мог приехать, тяжело болел, и доклад прочел кто-то другой. Там была одна завлекательная идея... С Николаем Васильевичем мы дружили. Это был великий труженик. Триста работ по зоологии, тридцать по «Слову». Прекрасно знал Киев. Жил по соседству с Софией, умер одиноким. Доклада уже не найти...

В последний раз мы были с П. Д. Барановским на Комиссии по «Слову» осенью 1975 года, и заседание, посвященное 175-летию первого издания поэмы, стало последним. Четверть века эта постоянная комиссия Союза писателей СССР, созданная по инициативе и при активном участии Ивана Новикова, Николая Заболоцкого и Николая Рыленкова, плодотворно работала, выпустила немало интересных, полезных сборников, и вот по причинам, как говорится, от нее не зависящим, прекратила свое существование, превратилась в постоянно бездействующую. Как легко мы позволяем прерывать добрые дела!..

А доклад Н. В. Шарлеманя 1952 года я все же нашел у одного из старейших членов бывшей Комиссии - ученого-филолога В. И. Стеллецкого, чей перевод «Слова» опубликован в блокадном ленинградском издании, а докторская диссертация о ритмическом строе поэмы защищена совсем недавно. С Владимиром Ивановичем мы часами говорим о «Слове» и прерываемся только тогда, когда кто-нибудь из нас вконец изнеможет. И вот однажды он подарил мне фотопортрет и слепой экземпляр того давнего доклада Н. В. Шарлеманя, надписав, что передаривает рукопись «энтузиасту-неофиту». Она меня удивила и несказанно обрадовала. Дело в том, что, интересуясь с юности «Словом», я начал вести систематические заметки о нем с 1968 года, когда приступил к «Памяти», закончив цикл сибирских повестей. Взялся рьяно пополнять книжную Словиану, исписал множество карточек, тетрадей и блокнотов, спустя несколько лет придя к основному выводу, в который сам с трудом верил - так он отличался от всех предыдущих. Шел я своим путем, параллельным, написал к тому времени бульшую часть своего эссе о «Слове» и был рад, что киевский ученый задолго до меня высказал такую же гипотезу об авторстве поэмы, - все ж не я один, был предшественник и единомышленник! Доклад прочли много лет назад в довольно узком кругу, однако юридически это значит, что он был все же опубликован. Обратимся к нему...

«Автор не только современник событий, отраженных в «Слове», но и одно из действующих в нем лиц. Он лично принимал участие в походе, в битвах, был в плену и бежал из плена. К такому убеждению независимо друг от друга пришли: один из наиболее внимательных исследователей «Слова» натуралист и филолог М. А. Максимович (Киев, 1879) и поэт Ап. Майков, лучший переводчик «Слова», изучивший его под руководством акад. И. И. Средневского. Участие автора «Слова» в событиях, по-видимому, недостаточно ощутимо для большинства специалистов, представителей гуманитарных знаний. Для натуралиста, при внимательном анализе «Слова», эта мысль не вызывает ни малейших сомнений. В последнее время В. Г. Федоров, анализируя «Слово» с точки зрения военных вопросов, об участии автора в событиях высказался вполне определенно. «Достоверен факт, - пишет он, - что автор «Слова» был участником похода, боев, плена и бегства Игоря. Это мы твердо знаем по анализу содержания «Слова» (Москва, 1951)... Об осведомленности автора, большей, чем летописцы, писал еще Ом. Партыцкий (Львов, 1883)... О близком знакомстве автора «Слова» с княжескими родами свидетельствует прежде всего само «Слово». В. Ф. Ржига, уделивший много внимания вопросу об авторе, отмечал, что в «Слове» «не только не видно отдельных персонажей дружинников, но, напротив, весь памятник наполнен исключительно княжескими образами: одних князей упоминается здесь свыше тридцати, причем многие из них не просто упоминаются, а показываются в метких поэтических характеристиках, свидетельствующих не только о внешней, но и о внутренней близости автора к данной среде. Видно, что автор прекрасно знает многих представителей княжеского рода и живет их мыслями и чувствами. Его реальная осведомленность отличается широтой, точностью и проницательностью» (Москва, 1934)...

«Автор близко знал названных в «Слове» лишь по отчеству Евфросинью Ярославну и Ольгу Глебовну, - пишет далее Н. В. Шарлемань, - он знал «свычая и обычая красныя Глебовны». Образ плачущей Ярославны на забороле Путивля запечатлелся в его памяти (это отметил Ап. Майков). Не только галицкие дела, но и положение Святослава Киевского особо интересовали автора. Ему известны были затаенные мысли Святослава Киевского, он хорошо был знаком с подступами к Киеву. Наконец, что особенно важно, он был осведомлен о состоявшемся за пять лет до событий, описанных в «Слове», тайном соглашении Игоря с Кончаком о предстоящем браке Владимира и Кончаковны... Он знал географию страны от Дудуток под Новгородом на севере до Тмутаракани на юге, от Угорских ворот и Галича на западе до Волги на востоке, он был знаком с элементами орографии, ландшафтов, метеорологии, растительности, особенно хорошо он знал животный мир... В целом об авторе недостаточно сказать, что он был «книжно образованным человеком». По-видимому, и «премудрый книжник» Тимофей имел такое образование. Автор «Слова» не только овладел знаниями из книг, он приобрел их и иными путями, преимущественно личным опытом в практической жизни. Ни в одной из книг он не мог прочитать, что сокола линяют во время выкармливания птенцов или что когда над морем идет смерч, то под ним волнуется вода, а вверху водяного столба клубятся тучи... Без сомнения, он был знатоком литературы, в частности песнотворчества Бояна...

Для решения вопроса об имени автора «Слова», по-видимому, некоторое значение имеет та часть произведения, в которой описано бегство Игоря из плена [...] вдвоем с Овлуром... Лишь один Игорь участвовал во всех событиях. Как сказано выше, четыре исследователя разных специальностей пришли к твердому убеждению, что автор «Слова» лично участвовал во всей эпопее... Таким образом, необходимо допустить, что автором «Слова» был сам Игорь».

Этот нежданный вывод, сделанный еще в начале 50-х годов Н. В. Шарлеманем, не прибегавшим к анализу лексики «Слова», топонимическим и другим ориентирам в поэме, не выяснявшим социального положения автора, никем и никогда серьезно во внимание не принимался и не опровергался, а между тем в последнее время все чаще и чаще встречаешь среди литераторов и любителей, ничего не слышавших про этот доклад, высказывания об авторстве Игоря, хотя я не знаю, какими путями люди приходят к этому выводу. Так, 22 сентября 1978 года еженедельник «Литературная Россия» напечатал интересную статью поэта И. Кобзева «Автор «Слова» - князь Игорь?», к сожалению недостаточно аргументированную, основанную, главным образом, на литературной интуиции. Литература о «Слове» почти необъятна, сводного ее списка или полного обзора нет, не вдруг одолеешь и самое доступное. И вот - сравнительно недавно из статьи академика Д. С. Лихачева, напечатанной еще в 1961 году (Вопросы атрибутации произведений древнерусской литературы // ТОДРЛ. Л., 1961. Т. 27. С. 18), я узнал, что предположения об авторстве Игоря уже высказывались к тому времени, только почему-то не было уточнено, кто, когда и где впервые выдвинул эту гипотезу.

Авторство Игоря Святославича внука Ольгова в значительной степени подтверждается его отношением к другим князьям, современникам и несовременникам. Начать следует, пожалуй, с Владимира Мономаха. Утверждения, что под «старым Владимиром» подразумевается в поэме Владимир Мономах или собирательный образ Владимира I и Владимира II, спорны. А. В. Соловьев писал, что Владимир Мономах упоминается в «Слове» «только раз, но пренебрежительно...». Тот же автор заметил, что временные рамки «Слова» - «от старого Владимира до нынешнего Игоря» - не включают ни одного исторического события после смерти Мономаха в 1125 году.

М. Н. Тихомиров: «Черниговские симпатии Бояна и автора «Слова о полку Игореве» проявляются и в их насмешливом отношении к Владимиру Мономаху. Грозный облик Олега Святославича, вступающего в золотое стремя в граде Тмутаракани, противопоставляется слабости Владимира Мономаха: «а Владимиръ по вся утра уши закладаше в Чернигове». Не стану разбирать споры исследователей, что такое «уши» - органы слуха, узкие пролазы в крепостной стене или проушины для воротного засова - возможно, что все эти точки зрения одинаково верны из-за полисемантичности авторского текста. Главное в другом. «Это изображение великого воителя в качестве трусоватого узурпатора понятно только в устах певца черниговского князя Олега Святославича, так как Мономаховичи были исконными врагами черниговских князей» (М. Н. Тихомиров). «Живая ироническая картина этого трусливого захватчика, зажимающего уши в страхе от звона, возвещающего ему приезд законного вотчича, - вот изображение Мономаха с точки зрения черниговского певца, для которого на первом месте - интересы его черниговских князей и их предков» (А. В. Соловьев).

И давно бы пора ответить на вопрос, который сам собой возникает при чтении «Слова»: почему в поэме, призывавшей к борьбе против степных кочевников, не упоминаются заслуги этого князя, воина и полководца, в свое время, как это принято считать, приостановившего половецкую экспансию? Не потому ли, в частности, что Владимир Мономах одновременно наводил половцев на Русскую землю и первым из всех князей использовал их в междоусобной борьбе?

Ссылаясь на великого русского историка С. М. Соловьева, пишут, что Мономах наводил половцев на Русскую землю девятнадцать раз, то есть больше, чем все Ольговичи за столетие. В основе этого подсчета - сведение из «Поучения», где говорится, что автор его «мировъ есмь створилъ с половечькыми князи без единого 20, и при отце и кроме отца, а дая скота много и многы порты свое», то есть в иных случаях просто откупался от нападений степняков. Кстати, его восемьдесят три больших похода, о которых он хвастливо пишет и добавляет, что «не испомню меньших», - не подтверждаются летописанием. Если основная часть «Поучения», как считается, написана в 1099 году, то столь непомерное число больших военных походов к этому итоговому году - безусловно, фантазия; абсолютно нереально, чтоб Мономах совершал ежегодно по три-четыре больших военных похода, кроме малых, усиленно занимаясь еще и «ловами», и хозяйством, и дипломатией, и политикой и около ста раз съездив к отцу из Чернигова в Киев.

В. Н. Татищев, перелагая события, изложенные во многих летописях, более или менее подробно сообщает о трех поздних победных походах Мономаха против половцев - 1103, 1107 и 1111 годов - не упомянутых в «Поучении». Они, однако, строго говоря, не были «походами Владимира Мономаха», так как эти, по существу, общерусские выступления организовывал и проводил великий князь киевский Святополк Изяславич и в них участвовало немало других князей, в том числе Давыд Святославич черниговский и Олег Святославич. Конечно, за двадцатилетнее княжение в пограничном Переяславе Владимиру довелось немало посражаться с половцами, но заглавной фигурой этих лет (1093-1113 годы) в организации больших походов против степняков был все же Святополк. Самореклама в «Поучении» Владимиру нужна была для того, чтобы убедить киевское боярство, набравшее силу, в полной пригодности своей кандидатуры на великокняжеский стол, а когда он занял его, то главные идеологические, политические и исторические документы того времени - летописи - были основательно проредактированы в пользу Мономаха, что доподлинно установила строгая наука.

И в тексте «Поучения» есть серьезное противоречие: утверждая, что он, Мономах, «много поту утер за Русскую землю», в перечне своих полководческих заслуг числит множество походов именно по русским землям, на «братию» - в Смоленск, Чернигов, Новгород, Полоцк, Минск, Друцк, Переяславль, Ростов, Стародуб, Владимир, Туров, и даже не постеснялся написать, что он ходил «с половцами на Одреск войною», выжег Полоцк, «пожег землю и повоевал ее до Лукомля и до Логожска», с половецкими читеевичами взял на щит Минеск (Минск), «изъехахом» его и не оставил в нем «ни челядина, ни скотины».

Воинские доблести Мономаха бесспорны, его заслуги как государственного деятеля, объединителя земель и законодателя общеизвестны, но автор «Слова», отстаивавший феодальные права Ольговичей, субъективно видит в нем олицетворение воцарившейся среди «братии», то есть русских князей, незаконности, династического узурпаторства, наиболее характерную историческую фигуру, чья политическая практика исходила из глубокого и наглого принципа, кратко, просто и точно сформулированного в поэме: «се мое, а то мое же...»

Кстати, и объективная история отмечает, что Владимир был коварным, лицемерным и властолюбивым человеком, не брезговавшим в борьбе с «братией» самыми грязными средствами. «Хитрый князь вел на просторах Руси сложную шахматную игру: то выводил из игры Олега Святославича, то загонял в далекий новгородский угол старейшего из племянников, династического соперника Владимира - князя Святополка, то оттеснял изгоев - Ростиславичей, то вдруг рука убийцы выключала из игры другого соперника - Ярополка Изяславича... Это он, Владимир, выгонял Ростиславичей, он привел в Киев свою тетку, жену Изяслава, убитого за дело Всеволода, и забрал себе имущество ее сына Ярополка» (Б. А. Рыбаков. Киевская Русь и русские княжества XII-XIII вв. С. 456).

Все это, конечно, знал автор «Слова», историческая осведомленность и избирательность воспоминаний которого поражает исследователей. Д. С. Лихачев отмечал, что в поэме нет ни одного случайного слова: можно добавить - в ней нет также ни одного случайного умолчания. И совсем не случайно в произведении, столь отрывочно и кратко сообщающем сведения по истории Руси, нет даже намека на такие важные исторические события, как победоносные походы Мономаха на кочевников, но вдруг появляется строка о юном князе Ростиславе, утонувшем в Стугне за сто лет до «Слова», как напоминание современникам о сокрушительном разгроме половцами войска Владимира в 1093 году, гибели его младшего брата, о горе их матери, потерявшей вслед за мужем сына и горько плачущей на темном днепровском берегу.

Это место «Слова» - возможно, еще один ключик к тайне авторства. Дело в том, что из тысяч подробностей русско-половецких сражений именно этот эпизод выбрал сам Игорь в своем диалоге с Донцом. Выслушав реку, Игорь - исторически очень осведомленный человек, знавший династические перипетии, княжеские конфликты, мельчайшие подробности прошлого Руси, противник Мономаха и его потомков, сокол из Ольгова хороброго гнезда - произносит примечательную фразу, продолжающую диалог: «На тако ти, рече (Игорь), река Стугна...»

Заключительный трагический аккорд этой ретроспективной вставки: «Уныша цветы жалобою и древо с тугою къ земли преклонилось». Этот аккорд, между прочим, впервые звучит в поэме после описания битвы и поражения князя Игоря: «Ничить трава жалощами, а древо с тугою къ земле преклонилось». Отметим, кстати, эту вроде бы малосущественную разницу - «ничить трава» и «уныша цветы». Необыкновенная, воистину поразительная точность автора, какою не устаешь восхищаться! На Каяле «падоша стязи Игоревы» в начале мая, среди ранних степных трав, а князь Ростислав утонул в Стугне 26 мая, когда уже распустились полевые цветы...

Но главное - две эти фразы не могли совпасть случайно! Слишком строг был к себе, как к автору, гениальный поэт, слишком объемна и тяжела в «Слове» подводная часть айсберга! И горечь поражения, образно выраженная в одинаковом эмоциональном и стилистическом ключе, - не вся параллель, а только малый отрезок ее. В частности, князь Игорь, как и Ростислав, кажется, стал жертвой не зависящих от него обстоятельств, о чем мы еще поговорим...

Возобладало мнение, что отношение автора к деду Игоря Олегу Святославичу резко отрицательное и творец поэмы будто бы «имел полное основание... сделать «Гориславича» главным отрицательным героем русской истории последнего столетия». Однако текст «Слова» и давняя историческая явь дают основания рассматривать образ этого князя в более сложном политическом и психологическом ракурсе. Прежде всего, прозвище «Гориславлич» можно было употребить для характеристики исторической фигуры с трудной судьбой - именно из-за своей горькой доли была прозвана «Гориславой» Рогнеда Полоцкая. И у Даниила Заточника это слово употреблено в таком смысле, правда с некоторой разницей в написании: «Кому Переславль, а мне Гореславль».

И не исключено также, что приметное прозвище относилось не только к Олегу. Прочтем начало знаменитой фразы «Слова» иначе: «Тогда, при Олзе, «Гориславличи» сеяшется и растяшеть усобицами...», то есть «сеялись и произрастали усобицами». Такое прочтение констатирует исторический факт времен Олега Святославича - все без какого-либо исключения «которы» возникли тогда между потомками Владимира (Крестителя) и Рогнеды Рогволодовны Полоцкой («Гориславы»). Однажды в старых публикациях о «Слове» я нашел замечание О. О. Гонсиоровского, который смысл выражения «Гориславличи» сеяшется и растяшеть» понял так: «умножилось людей несчастных» (февральский выпуск Журнала Министерства Народного Просвещения за 1884 год), а Б. А. Рыбаков в названии одной из глав и в тексте своей замечательной книги «Киевская Русь и русские княжества XII-XIII вв.» употребляет словосочетание «князья «Гориславличи»...

Авторский взгляд на Олега Святославича хорошо иллюстрирует принципиальную многозначность образов и понятий поэмы - стараясь быть объективным, автор вроде бы и осуждает его за то, что тот «мечемъ крамолу коваше», и одновременно восхваляет его воинскую доблесть, и гордится им, и сочувствует ему. Ключ к понимаю этого образа - глубокая, живущая в потомках «обида Олгова», «млада и храбра князя». Судьба Олега, деда Игоря, - ярчайший пример того, как феодальные междоусобицы, борьба за власть калечили жизни многих князей, превращали их в изгоев, безуспешно боровшихся за справедливость, распределение владений по наследственному праву и «старейшинству». Рассмотрим в некоторых исторических подробностях этот ключевой конфликт «Слова».

Да, Олег Святославич, «дух которого витает над всею поэмою» (А. В. Соловьев), обратился за помощью к половцам в 1094 году, но выступил он не против Русской земли, а против Мономаха, по справедливости считая себя совершенно правым: в нарушение законного наследования у него был отнят Чернигов, «отний злат стол». Никакого, кстати, братоубийственного сражения тогда не состоялось - Мономах, уступив Чернигов Олегу, тихо-мирно удалился в Переяславль, на стол отца своего. Однако через два года Мономах и Святополк выгнали Олега из Чернигова, отняли у него даже периферийные Муром и Курск. Летописи зафиксировали немало военных эпизодов тех лет, нередко оправдывая Олега. В 1096 году, например, Олег подступил к Мурому, где сидел Изяслав Владимирович, попытавшись было уладить дело миром: «Иди в волость твою, а се волость отца моего, да хочю, ту седя, поряд положити с отцем твоим, се бо мя выгна из города отца моего (Чернигова). Или ти мне не хощеши зде хлеба моего дати?» Но «не послуша Изяслав словес сих, надеялся на множество вои. Олег же, надеяся на правду свою, яко прав де в сем деле, и поиде к городу своему». В бою Изяслав был убит, но тут же против Олега выступил из Новгорода другой сын Мономаха Мстислав Владимирович, и вот не Олег призывает половцев на помощь в борьбе за свое правое дело, а наоборот - Мономах посылает «поганых» защищать оружием неправое дело своего семейного клана. «И прииди Мстиславу весть, яко послал ти отец Вячеслава, брата твоего, с половци». Степнякам под командованием половца Кумана Мстислав придал пешую рать. Олег проиграл сражение и бежал...

История не числит за Олегом Святославичем, как за многими другими князьями, необоснованных претензий на чужие столы и земли или, скажем, такого «подвига», как разгром Мономахом, призвавшим степняков, полоцкого Минска. Именно половцы, вроде бы, как это пишется, постоянные и верные союзники Олега, повязали его однажды в Тмутаракани и, конечно, по наущению из Киева, отправили в византийскую ссылку. Олег Святославич в конце XI - начале XII века должен был вместе со старшим братом Давыдом по праву владеть Черниговским княжеством, а он тридцать два года провел в изгнании - четыре в Византии, десять в Тмутаракани, остальные в окраинной Муромо-Рязанской земле. Причем последние восемнадцать лет жизни он, участвуя в больших походах на половцев, не вел междоусобных войн, исключая 1113 год, когда по смерти Святополка Изяславича Давыд, старший из оставшихся в живых сын Святослава Ярославича, занял великий киевский стол, а Олег Святославич, соответственно, черниговский. Дорогу братьям снова преградил Владимир Всеволодович Мономах, незаконно, в нарушение «лествицы» посаженный в Киеве местным боярством. Олег в последний раз попытался силой восстановить справедливость, пошел на Киев, «зане отец его старейши бе Всеволоду», но был разбит и ускакал в Тмутаракань...

Немало в летописях и упреков Олегу, что постоянно подчеркивается исследователями, хотя по сути он был таким же, как все тогдашние князья, - существовал за счет труда смердов и ремесленников, расплачивался с половцами за воинские услуги дозволением грабить, полонить и убивать своих кормильцев, вынужденных также содержать княжеские дружины, которые отстаивали его «честь» и «славу». Рассмотрев некоторые исторические обстоятельства, отразившиеся в личности и судьбе Олега Святославича, что помогают лучше понять «Слово», с удовлетворением должен отметить растущий интерес и нетрадиционный подход к этому персонажу поэмы. «Единственная беда Олега состояла в том, что, будучи обездоленным, он не смирился со своим положением и всю жизнь боролся за восстановление попранных прав... Летопись расставила всех по своим местам: победившие были прославлены, побежденные осуждены. И можно только догадываться, как бы она выглядела, обладай Олег равными с Мономахом возможностями» (Г. Ф. Карпунин. Жемчуг «Слова», или Возвращение Игоря. Новосибирск. 1983. С. 158-159).

Кстати, когда Олег вступал в Тмутаракани «въ златъ стремень» и «той же звонъ слыша давный великый Ярославь», это совсем не значит, что автор на самом деле имеет в виду тот же звон. Здесь речь идет о временах первых усобиц, когда в злат стремень вступал в Тмутаракани же Мстислав Храбрый, первый черниговский князь, нанесший вскоре в Лиственской битве сокрушительное поражение Ярославу. В этом же смысловом ряду стоят в поэме упоминания о двух князьях, погибших более чем за сто лет до событий, описанных в «Слове». Изгой Борис Вячеславич пал «за обиду Олгову» 3 октября 1078 года в битве на Нежатиной ниве, где противниками Олега были Изяслав с сыном Ярополком и Всеволод с сыном Владимиром. 2 августа 1079 года был убит половцами, с которыми заключил союз отец Владимира Мономаха Всеволод Ярославич, младший брат Олега «красный» Роман Святославич. Избирательное воспоминание об этих малозначительных князьях, погибших за черниговские интересы, лишний раз подчеркивает политическую и династическую ориентацию автора поэмы.

Наиболее отчетливую печать автора следует искать в центральном фрагменте поэмы - в призывах к князьям «загородить полю ворота» после поражения князя Игоря. В литературе, кстати, уже высказывалась мысль о том, что не певцу и не дружиннику было судить князей-современников, указывать, что им следует делать; это прерогатива человека, стоявшего на одной общественной ступеньке с теми, к кому он обращался.

Вспоминаю тонкое замечание А. С. Пушкина о том, что у автора «Слова» «ирония пробивается сквозь пышную хвалу» (относительно Бояна), а также суждение А. Г. Кузьмина: «Трудность современного восприятия памятника заключается, между прочим, в том, что и осуждает автор тех же, кого прославляет». Добавлю - авторская позиция угадывается не только в осуждении или прославлении персонажей поэмы, но и в многозначительном, совсем не случайном отсутствии призывов к некоторым князьям и в таком их «прославлении-осуждении», которое верней бы назвать сатирой. И если пойти навстречу трудностям «современного восприятия памятника», то мы можем не только просветлить личность автора-князя, но и ответить на вопросы, когда и при каких обстоятельствах было написано «Слово».

Датировка «Слова» вызывает множество взаимоисключающих предположений. Одна из самых, на мой взгляд, обоснованных гипотез изложена в публикации Н. С. Демковой «К вопросу о времени написания «Слова о полку Игореве». (Вестник ЛГУ. История, язык, литература. 1973. N 14. Вып. 3).

Обратимся к этой работе. «Уточнение датировки «Слова» и его связей с конкретными событиями XII в. - одна из важнейших задач изучения этого произведения. В настоящее время существует ряд гипотез, авторы которых связывают возникновение памятника с теми или иными конкретными событиями в политической истории Руси XII-XIII вв.: А. В. Соловьев и Б. А. Рыбаков датируют «Слово» 1185 г., М. Д. Приселков - «до апреля 1187 г.», Д. С. Лихачев - 1187 г., И. П. Еремин - 1187 г. или началом 1188 г., Д. Н. Альшиц - после 1223 г. до 1237 г., Л. Н. Гумилев - 1249-1252 гг. В этих гипотезах или учитывается не вся совокупность данных, сообщаемых «Словом» и параллельными летописными статьями, или игнорируется художественная природа памятника (отсутствие жанра исторической аллегории в литературе XII-XIII вв. лишает серьезных оснований гипотезы Д. Н. Альшица и Л. Н. Гумилева, спорность датировки Б. А. Рыбакова вызвана, в частности, специфическим подходом исследователя к тексту «Слова» как к подлинному историческому документу». Далее автор извлекает из текста «конкретные датирующие данные»: князь Игорь, умерший в 1202 г., назван «нынешним», в «здравице», завершающей поэму, упоминается его брат Всеволод, который умер в мае 1196 г., нет «славы» Святославу киевскому, скончавшемуся в июле 1196 г., зато есть его «сон», символически и ретроспективно связываемый с погребальным обрядом и посмертной «похвалой».

Не значит ли, что «Слово» было написано после смерти Святослава Всеволодовича (он умер в июле 1194 года)? Вывод: «Таким образом, есть основания предположить, что время написания «Слова» - после июля 1194 года до мая 1196 года».

Не без оснований Н. С. Демкова указывает и на важную историческую причину появления «Слова» именно в этот период. «Политическая ситуация 1194-1196 гг. характеризуется резким обострением княжеских отношений: Всеволод суздальский и Рюрик, ставший теперь, после смерти старшего из Ольговичей - Святослава, киевским князем, требуют от Ольговичей осенью 1195 г. навсегда отказаться от прав на киевский престол: «...а Кыевъ вы не надобе». Ольговичи горделиво заявляют Всеволоду: «Мы есмы не угре, ни ляхове, но единого деда есмы внуцы; при вашем животе не ищемъ его, ажь по вась - кому богъ дасть». Проблема киевского наследия обсуждалась неоднократно, она стала острым политическим вопросом: «И бывшы межди има распре мнозе и речи велице, и не уладишась». Русская земля ждет от этой ссоры «кровопролитья» и «многого мятежа», «еже и сбысться». Начинается длительная «рать» с Рюриком и Давыдом Ростиславичами, она захватывает весь 1195 и 1196 гг. Рюрику помогают дикие половцы... С горечью пишет летописец о «сваде» в русских князьях, о «диких половцах», которые «устремилися на кровопролитье и обрадовалися бяхуть сваде в Рускых князех»...

Как и многие другие исследователи, Н. С. Демкова сравнивает далее летописные известия о событиях 1185 года: «Если киевский летописец (Ипатьевской летописи), знакомый, возможно, с Черниговской летописью, изображает Ольговичей как героев кровопролитного сражения, не без некоторой идеализации повествует о многих обстоятельствах похода, то цель владимиро-суздальского рассказа иная: повествование, дошедшее в Лаврентьевской летописи, стремится принизить, скомпрометировать Ольговичей. Неразумно бросаются они в поход против половцев («ци мы не князи ли?»); три дня проводят в открытом поле, легкомысленно «веселящеся» после победы. Наконец, Игорь, главный виновник всеобщих бедствий, «по малех дней ускочи от половцев», оставив на произвол судьбы всех русских пленников, положение которых очень ухудшилось после его бегства. Более того, владимирский летописец обвиняет Ольговичей в гибели Переяславского князя Владимира Глебовича, умершего в 1187 г. от ран, полученных во время половецкого набега на Русь.

Внимательное сопоставление обоих текстов обнаруживает не только две различные точки зрения на Ольговичей. Оказывается, что рассказ киевской летописи не просто подробнее: он как будто бы последовательно отвечает на все упреки владимиро-суздальского рассказа. Обстоятельным, информированным повествованием, ведущимся бесстрастным тоном, киевский летописец снимает почти все обвинения с князя Игоря, кроме одного - обвинения в неудержимом юношеском задоре».

Коснусь еще одной темы, связанной с автором «Слова». Сколько ему могло быть лет во время похода?

Свежесть и острота восприятия мира автором поэмы бесспорны. По зрелости же и серьезности мыслей, заложенных в ней, по энергии и глубине письма, по смелости идей можно уверенно сказать, что это не был ни безусый юноша, ни немощный старец, для которого, скажем, такой трофей Игоревых воинов, как красные девки половецкие, не обязательно значился бы на первом месте. В тексте поэмы говорится, что «нынешний» Игорь, «иже истягну умъ крепостию своею и поостри сердца своего мужествомъ, наполнився ратного духа...». Один из давних исследователей прошлого рассматривал эти слова как свидетельство того, что «Игорь пришел в совершенный возраст, в лета мужественные».

Незадолго до похода Игорю исполнилось тридцать четыре года, а это самый продуктивный возраст, время подвигов ратных, политических и творческих...

Есть в публикации Н. С. Демковой и такой абзац: «Весьма любопытное истолкование в системе «антивладимирских» настроений автора приобретает упоминание в «Слове» киевской церкви Богородицы «Пирогощей», куда сразу же едет Игорь, вернувшись из плена: культ именно «Пирогощей» мог поддерживаться в пику иконе Владимирской Божьей Матери, вывезенной Андреем Боголюбским из Киева во Владимир в 1155 г. «Пирогощая» икона была привезена в Киев из Византии «во едином корабли» с Владимирской иконой и могла рассматриваться как святыня, равновеликая владимирской».

На «антивладимирских настроениях» автора «Слова» мы еще остановимся, а сейчас уточним обстоятельства, связанные с «Пирогощей». Мнение, что возвратившийся из плена князь «сразу же» едет в Киев помолиться перед иконой святой Богородицы Пирогощей, широко распространено и служит для многих главным, если не единственным свидетельством религиозной приверженности Игоря. Однако мнение это ошибочно и доказательством христианских добродетелей Игоря Святославича не является. Приведу возражения.

1) Игорь не «сразу же» по возвращении из плена поехал по киевскому Боричеву взвозу. Из степи он вернулся в Новгород-Северский, потом, направляясь в Киев, заезжал, очевидно, в попутный Чернигов. Если б автор хотел подчеркнуть религиозность Игоря, то почему не написал о том, что счастливо возвратившийся из плена князь отслужил благодарственный молебен в Новгороде-Северском или кафедральных соборах Чернигова и Киева? 2) По обычаю тех времен, знатный приезжий посещал храм при въезде в город, чему есть множество летописных подтверждений, а Б. А. Рыбаков установил, что Пирогощая церковь находилась на возвратном пути Игоря к Чернигову. 3) Из текста «Слова» нельзя заключить, что Игорь едет на поклонение иконе. Это место поэмы, быть может, содержит простую информацию о возвращении Игоря домой. Пирогощая в ряду киевских храмов была второстепенной церковью на Торгу, а приезжавшие в Киев князья обычно посещали Софию. 4) Любопытную догадку высказывает Г. В. Сумаруков: храм Пирогощей был главной церковью киевского купечества, и князь, потерявший дружину, едет на поклон к ее богатым прихожанам, чтоб выкупить у половцев братию, воевод и войско. 5) В 1185 году иконы «Пирогощей» в этом храме, вероятно, уже не было, и едва ли вообще она там когда-либо была. Приостановлюсь на последнем пункте, чтобы сообщить читателю нечто особенное.

Известно, что в 987 году дочь византийского императора Анна привезла на Русь в качестве приданого Владимиру киевскому две иконы (ПСРЛ. Т. 11. Стлб. 736). А в Ипатьевской летописи под 1155 годом сообщается, что Андрей Боголюбский «без отне воле», то есть без дозволения отца своего Юрия Долгорукого, «взя ис Вышгорода икону святое Богородици, юже принесоша с Пирогощею ис Царя-града в едином корабли, и вскова в ню боле 30 гривен золота, проче серебра, проче камени дорогого и великого жемчюга, украсив, постави ю в церкви святое Богородица Володимери». В 1395 году икона Владимирской Богородицы была перенесена в Москву, и это якобы она остановила нашествие на Русь Тамерлана.

Сейчас замечательное произведение византийской школы живописи находится по соседству, в Третьяковке, и я, посещая любой зал галереи, непременно заглядываю в тот, где выставлена знаменитая свидетельница тысячелетней истории моего народа, воображаю то, что довелось увидеть ей, и пытаюсь сравнить ее с «Пирогощей», судьба которой таинственна и, в сущности, никому не известна. Некоторые источники путали ее с Владимирской, историки гадали, что значит «Пирогощая» - «Башенная», «Неопалимая купина» или она получила это имя от прозвища некоего средневекового купца. Куда она делась? Никаких достоверных известий в летописях и церковной литературе об этом нет. Ведь это была одна из двух наиболее известных и почитаемых на Руси христианских святынь и бесследно исчезнуть не могла!

Каменная киевская церковь «Пирогощи» была построена лишь в 1136 году, возможно, на месте деревянной, однако никакой ее связи с иконой святой Богородицы Пирогощей установить не удается. И вот я спешу сообщить совершенно неожиданное - возможно, именно «Пирогощую» я увидел осенью 1976 года во время последнего своего путешествия по Польше. В Гданьском костеле св. Николая сразу же обращаешь внимание на его главную святыню - подсвеченный электрическими лампочками светлый лик Богородицы, пред которым всегда толпятся прихожане и туристы. С удивлением и недоверием прочел пояснительную надпись рядом. Икона называется «Победительницей», ее «биография» изложена в нескольких фразах. Означена дата ее появления на Руси - 987 год, упомянута византийская невеста Анна с приданым, Владимир. Не сказано, носила ли икона первоначальное имя «Пирогощей» и в каком киевском храме находилась до 1115 года, когда была перевезена в Галич.

События «того же лета», зафиксированные в летописях: построен мост через Днепр у Вышгорода, произошло солнечное затмение, 18 августа скончался Олег Святославич, дед князя Игоря. И еще одно летописное сообщение, свидетельствующее о том, что к тому времени Олег Святославич и его старший брат Давыд, как и множество других «Гориславичей», смирились с положением, при котором в Киеве окончательно, хотя и незаконно, в нарушение феодальной «лествицы» утвердился Мономах, а вся остальная Русь, исключая лишь Полоцкую и Чернигово-Северскую земли, оказалась разделенной между многочисленными его сыновьями. Весеннее это событие было связано с религиозной жизнью Руси: «Совокупившиеся братия, рустии князи, Володимер, сын Всеволож, Давыд Святославич и Олег, брат его, здумавше перенести мощи святых Бориса и Глеба из деревянныя церкви; бяху бо создали има церковь каменну на похвалу и честь богу для положения телес их». Сведений же о перенесении «Пирогощей» на Днестр, в столицу набиравшего силу Галицкого княжества, ни в одной летописи нет, однако это совсем не значит, что такого не состоялось.

Согласно той же гданьской справке, в 1230 году «Победительница» оказалась в львовском соборе св. Яна. В 1749 году польский король Август III обратился с просьбой к папе римскому короновать святыню, и через два года она, как и Матка Боска Ченстоховска, была «коронована» - нимб увенчала хорошо прописанная корона. В 1946 году знаменитая икона из Львова попала в Гданьск.

«Пирогощая» это или нет? Не обросла ли более поздними легендами совсем другая икона? Специалистам хорошо бы проверить ее древность и византийское происхождение, восстановить научную биографию с учетом и тех исследований, в которых доказывается, что «Пирогощая» получила свое начальное название по церкви, а не наоборот.

Вернемся к статье Н. С. Демковой. Разделяя ряд положений автора, я вынужден щедро ее цитировать, потому что напечатана статья в недоступном широкому читателю издании.

«Черниговские симпатии автора «Слова» часто отмечались в исследованиях. Значительно меньшим вниманием пользовались «антивладимирские» детали текста, хотя мысль о том, что автор укоряет Всеволода Большое Гнездо, уже была высказана, но связывалась с событиями 1185 года. Действительно, контекст обращения Святослава в «золотом слове» к владимирскому князю Всеволоду Большое Гнездо вызывает сомнение в том, что это похвала, гиперболизирующая мощь могучего владимирского князя, как обычно принято рассматривать этот пассаж».

Отметив, что «контекст обращения» нельзя, однако, с полной обоснованностью приписать ни Святославу, ни автору «Слова», хотя я лично склоняюсь к последнему предположению, разберем по пунктам это обращение, где - у меня на этот счет нет никаких сомнений! - в каждой конкретной подробности не только «ирония пробивается сквозь пышную хвалу», но сквозит беспощадный сарказм и ядовитая издевка.

Вот этот великолепный пассаж: «Великый княже Всеволоде! Не мыслию ти прелетети издалеча отня злата стола поблюсти? Ты бо можеши Волгу веслы раскропити, а Донъ шеломы выльяти! Аже бы ты былъ, то была бы чага по ногате, а кощей по резане. Ты бо можеши посуху живыми шереширы стреляти, удалыми сыны Глебовы».

1. «...Название «великого князя» присвоил себе Всеволод Большое Гнездо, претендуя на старейшинство среди всех русских князей» (Д. С. Лихачев), или, добавим, по крайней мере как знак своей политической независимости от великого князя киевского Святослава. Особый иронический оттенок величальное обращение приобретает и ввиду того, что восемнадцатилетним юношей Всеволод действительно стал великим князем киевским, пробыв на общерусском княжении всего пять недель. Черниговские князья, кстати, тоже претендовали на звание «великих», а Всеволод был на три года моложе Игоря, мужа его племянницы и четвероюродного брата, ревновавшего своего знатного дальнего родственника, княжество которого, не подвергавшееся нападениям степняков, крепло год от года, в частности, из-за притока трудового населения, бегущего с южно-русских земель на безопасный лесной северо-восток от половецкого разора. Главной же причиной вражды была вековая распря между Ольговичами и Мономаховичами, на памяти Игоря выразившаяся в войнах 1180 и 1196 годов. Добавим, что владимиро-суздальский князь не участвовал в борьбе с экспансией кочевников, что рязанское княжество, выделившееся из черниговского, попало под тяжелую руку сильного северного соседа, а к месту мы вспомнили и о других важных политических обстоятельствах конца XII века. Автор «Слова» прекрасно знал, что все свои силы Всеволод употреблял на захват территорий других русских княжеств, «проводил самовластную политику и неоднократно диктовал свою волю Киеву, Новгороду, Смоленску и Рязани» (О. М. Рапов). Заметим, что в этом списке главных русских городов нет Чернигова...

Всеволод, осторожный и хитрый политик, предпочитал в феодальных отношениях не войны, а подкупы, посулы, обманы, тонкую игру на межкняжеских противоречиях и был беспощаден к слабым противникам. Он долго преследовал своего племянника, последнего сына Андрея Боголюбского Юрия, человека сложной и трудной судьбы. Кстати, в год похода князя Игоря этот изгой-скиталец оказался в Грузии, где женился на царице Тамаре, но позже его изгнали и оттуда; жил в Византии, в 1190 году был провозглашен западногрузинскими феодалами царем, низложен женой, покинул Кавказ и сгинул в безвестности... За Всеволодом числится немало тяжких грехов. В 1177 году он захватил в плен Глеба Ростиславича рязанского и предложил ему уходить из Рязани «в Русь». Глеб ответил: «Луче сде умру, не иду». В следующем году он умер в порубе, земляной тюрьме. Одновременно Всеволод свершил еще одно преступление, напомнившее его современникам о временах давних усобиц: как когда-то, сразу после Любечского съезда князей, ослепили Василька Теребовльского, так в 1177 году он ослепил своего племянника Мстислава Ростиславича (Безокого)... Что бы написали сейчас о князе Игоре, если б подобное бесчеловечие проявил он в отношении своего «сыновца», например, - участника похода Святослава Ольговича?

2. Автор «Слова» явно сомневается («не мыслию ти»), что Всеволод может «прелетети издалече», чтоб вступить в борьбу с половецкой опасностью, - прозрачный и унизительный намек на то, что владимиро-суздальский князь никогда не принимал участия в общерусских походах на степняков и не предпринимал этих походов самостоятельно, кроме одного, довольно примечательного, о коем речь впереди, - это поможет нам поточней датировать «Слово». За полвека, с тех пор, как Всеволод впервые получил от отца удел, и до самой своей смерти, он ни разу не прилетел поблюсти «отня злата стола».

3. «Отний стол» Всеволода вовсе не Киев, а Переяславль: его прадед Всеволод Ярославич получил в Русской земле по завещанию своего отца Ярослава Мудрого именно переяславский стол. Своим «отним столом» считал Переяславскую землю и сам Владимир Мономах, дед Всеволода Большое Гнездо. Из «Поучения» «И вдах брату отца его место (то есть двоюродному брату Олегу Святославичу - Чернигов), а сам идох на отца своего место Переяславлю». Мономах княжил там двадцать лет, причем Любечский съезд 1097 года окончательно закрепил Переяславль за этой княжеской ветвью. Отец Всеволода Юрий Долгорукий тридцать семь лет княжил в Ростове, потом некоторое время владел Переяславлем и снова - еще четырнадцать лет - Ростово-Суздальской землей. Несколько раз он силой захватывал Киев и изгонялся из него, закрепившись на великокняжеском столе только к концу жизни и посадив в Ростово-Суздальской и Переяславской землях своих сыновей. Касаясь политической ситуации на Русской земле XII века, академик Б. А. Рыбаков пишет, в частности, о том, что в те времена «существовало несколько враждовавших между собой княжеств: Киевское, Переяславская вотчина Юрьевичей, Чернигово-Северская вотчина Ольговичей и др.».

Во время событий 1185 года в Переяславле сидел тоже «Мономахович» и «Юрьевич» Владимир Глебович, и было бы очень странно, если б автор «Слова», князь Игорь, тогда или позже звал Всеволода в Киев, где сидел старший Ольгович - Святослав Всеволодович. О том, для кого был Переяславль «отним златым столом», говорит и такое известие 6709 (1201) года: «Посла великий князь Всеволод, сын Георгиев, внук Володимеров Мономахов, сына своего Ярослава в Переяславль Русский княжити на стол прадеда своего».

Подсчитано, что из сорока шести больших походов, совершенных половцами на Русь с 1061 по 1210 год, двенадцать приходится на Поросье, семь на Чернигово-Северское княжество, по четыре на Рязанское и окрестности Киева и семнадцать на Переяславскую землю. Именно сюда, в наиболее опасный пограничный район Руси, приглашал автор «Слова» северного владыку и сомневался: «неужели и мысленно тебе не прилететь»?

Ошибочное понимание Всеволодова «отня стола» как Киева, к которому иногда приплюсовывают даже Чернигов, ставит иных исследователей перед смысловым тупиком, и кое-кто из них считает это место безнадежно испорченным переписчиками. «В самом деле, как сочетать восторженный панегирик великому киевскому князю, столь могущественному и грозному, что он мог прекратить междоусобные споры и брани, «наступить на землю Половецкую», сокрушить половцев, с последующей униженной его просьбой к далекому владимиро-суздальскому князю Всеволоду «отня злата стола поблюсти» - позаботиться о защите Киева и Чернигова, чего он сам сделать не в состоянии? Удовлетворительно объяснить такое положение можно разве только «порчей текста» (А. Никитин. «Слово о полку Игореве»: загадки и гипотезы // Октябрь, 1977. N 7. С. 150). Однако в обращении к Всеволоду нет никакой «порчи текста», есть классическое «лихоречье», в котором каждое слово, интонация и междометие было тщательно взвешено автором и понятно его современникам!

Если же подразумевать под «отним златым столом» Всеволода Киев, за который когда-то его отец Юрий Долгорукий вел многолетнюю жестокую борьбу со своим племянником Изяславом Мстиславичем, тогда язвительное жало автора «Слова» целит и в Мономаховичей, и прямо, без промаха в «грозного» Святослава Всеволодовича; нельзя совершенно исключить, что в этом месте поэмы - тот же столь характерный для нее двойной смысл.

4. «Ты бо можеши Волгу веслы раскропити, а Донъ шеломы выльяти!» Н. С. Демкова: «Нереальность возможностей Всеволода, оказывается, связана с народной смеховой культурой. Даниил Заточник напоминал своим читателям: «Ни моря уполовником вылияти, ни чашею бо моря расчерпати...»

Добавлю, что до этого все исследователи «Слова» усматривали в упоминании Волги намек на победоносные походы Всеволода Большое Гнездо 1183 и 1185 годов в Волжскую Болгарию. Следует поподробней рассмотреть, что это были за «победы». В 1183 году Всеволод собрал на болгар огромную армию. Об этом походе довольно подробно рассказывается в Ипатьевской и Лаврентьевской летописях, а также в «Истории Российской» В. Н. Татищева. Кроме всех своих войск, включавших сильный полк из далекого северного Белоозера, он послал на Волгу племянника Изяслава Глебовича, князя Мстислава Давыдовича - сына смоленского князя Давыда Ростиславича, четырех сыновей рязанского князя Глеба Ростиславича - Владимира, Всеволода, Игоря и Романа, муромского князя Владимира Юрьевича. Всеволод даже попросил помощи у великого князя киевского Святослава Всеволодовича, и тот направил в дальний восточный поход своего сына Владимира с войском. По Клязьме, Оке и Волге полки девяти князей спустились на больших ладьях-насадах и пошли «полем» к столице волжских болгар (булгар) городу Болгару. Защитники города, очевидно, хорошо приготовились к обороне, сосредоточив в нем всю свою силу и выделив лишь один отряд, чтобы попытаться отрезать напавшим путь к отступлению - уничтожить ладьи. Однако Белозерский полк, охранявший насады, отбил нападение, а основное войско Всеволода, простояв в бездействии два дня у Тухчина-городка, наконец окружило и осадило Болгар. Три дня (по Татищеву - 10 дней) длился безуспешный штурм, во время которого был смертельно ранен Изяслав Глебович, «сыновей» Всеволода. Города взять не удалось, и Всеволод, приняв мир, предложенный болгарами, распустил по домам свое огромное войско и возвратился во Владимир.

«Спустя два года Всеволод послал на болгар «воеводы свое с Городьчаны ивзяша <села> многы и възвратишася с полоном». Этот набег имел местное значение. Было взято лишь несколько сел, города остались непотревоженными» (Историческая география России. XII - начало XX века. М., 1975. C. 41). Волгу снова не удалось «веслы раскропити», то есть «расплескать веслами», и два этих не слишком победоносных похода надолго отвадили Всеволода Большое Гнездо от нападений на Волжскую Болгарию - до самой смерти князя Игоря он ни разу не решился на новые военные действия против болгар.

Снова очевидное «лихоречье»! Вы замечаете, дорогой читатель, что с каждой фразой «призыва» к Всеволоду сатирическое жало автора все острее?

5. Обратимся ко второй части этой гиперболизированной «похвалы». Единственный поход на Дон Всеволода Большое Гнездо в изложении В. Н. Татищева выглядит так: «Месяца апреля 30-го на память святого апостола Иакова ходи благоверный и христолюбивый князь Всеволод, сын Георгиев, и сын его Константин на половцы. Половцы же, слышав поход его, бегоша и с вежами прочь. Князь же великий ходи по становищем их, идет прочь возле Дон. Онем же безбожным побегшим прочь, князь великий возвратися вспять в град свой Володимерь и вниде месяце иуня в 5 день».

Другими словами, этот дальний тридцатипятидневный поход был безрезультатным, и если в «Слове» содержался язвительный намек на него, то мы должны отнести дату создания поэмы... еще на несколько лет вперед. Всеволод, воинская доблесть которого проявилась лишь в том, что он увидел покинутые становища половцев, мог «Дон шеломами вычерпать» в 1198 году. Впрочем, я предполагаю, что этот большой поход преследовал не только и не столько внешнеполитические цели, о чем мы еще вспомним, и в таком случае «хвала здесь еще заметнее становится хулой.

6. «Аже бы ты былъ, то была бы чага по ногате, а кощей по резане». «Чага» - это рабыня, «кощей» - раб, «резана» и «ногата» - мелкие средневековые денежные единицы, и, как писал Н. Ф. Котляр, в «Слове» названа «фантастическая цена, раз в 300 уменьшающая стоимость невольников в XII в.». Другой исследователь уточнял: «средняя цена раба... упала бы в 250 раз, а средняя цена рабы... в 120 раз... Резана - это стоимость постного второго блюда, даже и не целого обеда» (Б. А. Романов. Люди и нравы Древней Руси. М.; Л., 1966. С. 39). Здесь не только, быть может, тонкий и злой намек на скопидомство Всеволода Большое Гнездо, но и невероятное - до смешного! - преувеличение его воинских способностей и возможностей, «головокружительная гипербола» (Б. А. Романов).

7. «Ты бо можеши посуху живыми шереширы стреляти, удалыми сыны Глебовы». Важнейшее место! Б. А. Рыбаков: «Не вызывает сомнений, что здесь под загадочными «шереширами» подразумеваются сыновья Глеба Ростиславича Рязанского. Неясность точного перевода слова «шереширы» для нас в данном случае безразлична, так как общий смысл фразы ясен при любом значении: Всеволод может «стрелять» Глебовичами, то есть поражать при их помощи, посредством их, своих врагов». Действительно, в 1180 году двое из Глебовичей добровольно признали вассальную зависимость от Всеволода, а двое других присягнули ему в результате междоусобной войны. В 1183 году они вчетвером, как мы знаем, неудачно ходили со Всеволодом на Волжскую Болгарию. Однако в 1185 году, уже после похода Игоря, «удалые сыны Глебовы» начали «крамолу злу вельми» меж собой и вышли из повиновения сюзерена. Всеволод пытался их урезонить: «Братья! Что тако делаете? Не дивно, оже ны быша погании воевали, а се ныне хочете брату своею убити». Глебовичи, «восприимше буй помысл, начаша ся гневать на нь», то есть на Всеволода, сгноившего их отца в порубе. Началась война, и когда последовали мирные предложения от некоторых из сынов Глеба, Всеволод «не восхоте мира их».

Другой исследователь писал, что автор «Слова» «...не удостаивает этих князей поименного призыва и лишь мимоходом упоминает собирательно «удалых сыновей Глебовых», как подручников могущественного суздальского князя, как его послушные орудия - «живые шереширы». В этом можно даже усмотреть долю сарказма» (А. В. Соловьев. Политический кругозор автора «Слова о полку Игореве»: Исторические записки. М., 1948. Т. 25. С. 90).

Однако сарказм заключался не только и не столько в этом! В краткой фразе «Слова» есть яд посильнее - Всеволод уже не мог стрелять рязанскими князьями посуху, как «стреляли» ими в 1183 году во время не совсем удачного водного похода на волжских болгар, и этот саркастический намек автора на владимиро-рязанскую междоусобицу 1185 и последующих годов говорит также о широких временных рамках, в которые вписаны события «Слова».

8. В обращении к Всеволоду нет призыва «загородить полю ворота», «вступить въ злата стремень за обиду сего времени, за землю Рускую, за раны Игоревы, буего Святъславлича». Всеволод был антагонистом автора «Слова», политическим антагонистом Игоря, и если автором признать Игоря, то это отсутствие призыва особенно закономерно и логично.

Вспомнив афористическое высказывание декабриста Михаила Лунина о том, что «похвала, доведенная до известного предела, приближается к сатире», утверждаю: все обращение к Всеволоду, от первого слова до последнего, на самом деле не «хвала», а сатира, «лихоречье», «речь, лишенная истины», только не ради возвеличения, лести, а ради унижения адресата, изъявления презрительного и враждебного пренебрежения к нему!

Подробно разобрав «призыв», адресованный Всеволоду Большое Гнездо, мы можем сказать, что автор, отдавая должное Бояну, как учителю и предшественнику, отвергает идейно-художественные принципы его песнетворчества. В своей художественной практике вместо традиционной «славы князьям» дает реалистические, а часто и сатирические оценки «великих и грозных», оказавшихся ничтожными политиками, не сумевшими пренебречь эгоистическими местническими интересами пред угрозой «отъ всехъ странъ». «Слово» явилось как литературная программа и первое осуществление новой тенденции в ранней русской литературе, тенденции, которая спустя века дала и романтический и критический реализм; поэма также заключала в себе зародыш всех поздних жанров, включая сатирическую прозу, и мы сегодня можем только предположительно судить о художественном богатстве, разнообразии средневековой русской литературы, ее возможном расцвете, если б не нашествие степняков в XIII веке, надолго прервавшее развитие нашей культуры...

Обратимся к образам других князей, персонажей «Слова», вспомним сомнительные комплименты Рюрику и Давыду Ростиславичам, чьи «ныне сташа стязи» и «розно ся имъ хоботы пашутъ». «Не ваши ли воины золочеными шлемами по крови плавали, не ваша ли храбрая дружина рыкает, как туры, раненные саблями калеными на поле незнаемом?» Истории неведомы особые подвиги областного киевского князя Рюрика в борьбе с половецкой опасностью, а о Давыде смоленском Б. А. Рыбаков справедливо писал, что это «главный отрицательный герой «Слова о полку Игореве», вероломно оставивший русские полки и ускакавший со своими смоленскими дружинами домой в момент решительного наступления всех русских сил летом 1185 г. Поэт, напоминая о событиях 1177 г., когда Давыд был виноват в прорыве половцев, хотел подчеркнуть, что измена Давыда в 1185 г. была не случайной».

Еще одна, едва ли не самая важная «лакмусовая бумажка» автора - его отношение к Ярославу черниговскому. Чтобы составить представление об этом князе, надо внимательно прочесть соответствующие страницы летописей, что сделал в свое время И. П. Еремин.

В 1170 году Ярослав прибыл с войском в Киев для участия в объединенном походе против половцев. Он не мог ослушаться великого князя Мстислава Изяславича - «бяху бо тогда Ольговичи в Мьстиславли воли», но когда дело дошло до битвы и все князья «вборзе» погнались за половцами, Ярослав остался «у воз» - то есть при обозе, издали наблюдая за битвой. В 1183 году он сорвал объединенный поход на половцев, отказавшись присоединиться к Святославу Всеволодовичу и Рюрику Ростиславичу, уже выступившим против напавшего на Русь Кончака, не выставив, собственно, никакой причины отказа: «Ныне, братие, не ходите, но узревше время, еже бог даст, на лето пойдем». Между прочим, в отличие от своего трусливого и осторожного сюзерена, Игорь тогда откликнулся на призыв Святослава и принял участие в походе. В следующем году, когда Кончак снова, «со мъножеством половец» выступил в поход «пленити хотя грады русские и пожещи огнем», Ярослав принял его «лесть», целью которой было разъединение князей, и вступил в переговоры с врагом, послав к нему своего «мужа» Ольстина Олексича. Святослав предупреждал Ярослава от этого шага, однако тот не только не отозвал «мужа», но и отказался принять участие в объединенном походе, ответив: «Аз есмь посла к ним мужа своего Ольстина Олексича, а не могу на свои мужь поехати». Большая победа Святослава над половцами свершилась без Ярослава, а после поражения Игоря в мае 1185 года черниговский князь палец о палец не ударил, чтоб защитить свои собственные земли.

В 1187 году «Ярослав опять, на этот раз в особенно возмутительной форме, отказался принять участие в походе на половцев, невзирая на то, что жертвой половецкого нашествия в том году оказалась его же собственная Черниговская волость... В поход князья (Святослав, Рюрик, Ярослав. - В. Ч.) пошли прямо по Днепру: «нельзе бо бяшеть инде ити, бе бо снег велик». Так дошли они до «Снепорода» и здесь поймали «сторожей» половецких; те сказали, что вежи и стада половецкие - у Голубого леса. Князья решили двинуться по направлению к этому лесу, но тут запротестовал Ярослав. И так стал говорить Святославу: «Не могу ити дале от Днепра, земля моя далече, а дружина моя изнемоглася»... Началась между князьями «распря», в результате которой поход опять был сорван по вине Ярослава, а князья ни с чем вернулись назад, каждый восвояси» (И. П. Еремин. «Слово о полку Игореве» как памятник политического красноречия // «Слово о полку Игореве». С. 98-99).

Добавлю, что Ярослав черниговский не только был прекрасно осведомлен о подготовке Игоря новгород-северского к походу 1185 года, но и сыграл, быть может, зловещую роль в его исходе. И не исключено, что исполнителем коварного замысла был тот самый «муж» Ольстин Олексич. Весной 1185 года Ярослав мог просто не пойти в степь вместе со Святославом, как было не раз до этого, но он срочно послал Ольстина Олексича к половцам с какой-то тайной миссией, придумав пустую и подозрительную отговорку.

Мы не знаем, о чем сговорился посол с врагами, но давно бы следовало обратить внимание на поразительные факты, связанные с последующими событиями. Сформулирую их в виде вопросов.

1. Почему поход Игоря начался сразу же после какого-то сговора Ярослава с Кончаком, осуществленного через посредство Ольстина Олексича? 2. Почему черниговских ковуев возглавил человек, только что прибывший из стана врага? 3. Для постановки следующего вопроса требуются некоторые предварительные данные. В начале марта 1168 года русские князья предприняли большой объединенный поход в степь. Среди его участников летописец перечисляет тринадцать князей, добавляя «и други князи». Выступление было успешным, но «на розыски и сражения ушло примерно 4-5 дней» (Б. А. Рыбаков). В весеннем походе Святослава киевского 1185 года участвовало десять князей, некоторые княжичи «и Галичьская помощь и Володимерьская и Лучьская», причем Владимир Глебович переяславский «ездяше наперед во сторожех и Берендеев с ним 2000 и 100». Вся эта огромная сила двинулась на половцев и «искаша их 5 дней» (ПСРЛ. Т. 7. С. 98). Так вот почему в эти победоносные походы русские, несмотря на предварительную разведку, осуществляемую в основном берендеями, хорошо знавшими степь, по пять суток искали половцев, а Игорь их совсем не искал, впервые послав «сторожей» только в конце похода, 9 мая? 4. Почему довольно протяженное, в несколько сот километров, расстояние войско Игоря преодолело безостановочно, форсированным маршем, а перед первой встречей с половцами двигалось даже ночью? Игорь словно не нуждался в разведке, и не вел ли его полки Ольстин Олексич прямо туда, куда было нужно Ярославу и половцам? 5. Случайно ли местом последнего боя Игоревых полков стало сухое безводное междуречье с редкими солеными источниками? «Вот сюда-то, в пустой район и заманили половцы Игоря. Вежи, которые Игорь взял после короткого боя у Суюрлюя, были, вероятно, подставными. Опьяненные победой русские полки двинулись дальше в этот своеобразный котел, со всех сторон окруженный болотами или сильными половецкими группировками... Гибель русского войска была неизбежной» (С. А. Плетнева. Половецкая земля // Древнерусские княжества Х-XIII вв. М., 1975. С. 291-292). 6. Почему половцы, которые «в связи с началом весенних перекочевок, очевидно, разбрелись по всей степи» (Б. А. Рыбаков), если они предварительно не знали о маршруте и стремительном броске Игоревых полков, вдруг оказались сконцентрированными в одном, и именно этом, месте? 7. Почему русские воины, ослабшие физически после Великого поста, смертельно уставшие от дальнего и поспешного конного марша, от недосыпаний и скудного походного харча, жестких седел и тяжелого оружия, на поле боя оказались тактически в безвыходном положении? Они были отрезаны от воды и, сражаясь беспрерывно днем и ночью, теряли обессилевших коней, изнемогали сами и попадали в плен - половцы брали их голыми руками, надеясь поживиться за счет выкупов и продажи в рабство. 8. Почему во время финальной сечи побежали именно черниговские ковуи во главе с тем же Ольстином Олексичем и смяли русские полки, а раненый князь, пытавшийся заворотить беглецов, пересел «въ седло кощиево», что было чрезвычайной редкостью в истории русско-половецких войн? 9. Почему ходивший на половцев в апреле 1185 года киевский воевода Роман Нездилович, располагая куда меньшими силами, чем Игорь, вернулся с полной победой, пригнал большой полон и стада трофейных коней, а Игорь потерпел такое сокрушительное поражение? 10. Почему Игоря и Всеволода напрямую осуждает в поэме не автор «Слова», а великий князь Святослав и киевские бояре? 11. Почему Святослав киевский и его брат Ярослав черниговский, получив известие о поражении князя Игоря, не вдруг оказали помощь его беззащитным землям?

Не исключено, что все это могло быть преднамеренным, запланированным предательством. Едва ли правы поэт О. Сулейменов, без ссылок на источники написавший, будто Ольстин Олексич геройски погиб за землю Русскую, или ученый М. Т. Сокол, пытавшийся утверждать, что Ольстин Олексич, ландскнехт половецкого происхождения, стал... автором «Слова о полку Игореве». Очень похоже, что «серым кардиналом» в военно-политической ситуации весны 1185 года был Ярослав Всеволодович черниговский - он ревновал к доброй славе Игоря и, опасаясь усиления первого по «лестнице» претендента на черниговский стол, решил если не устранить двоюродного брата, то максимально ослабить его. Не вызывает удивления сообщение Ипатьевской летописи о том, что на призыв Святослава киевского помочь Игорю Мономахович Давид смоленский «приде ко Днепру... и сташа у Треполя», но чем объяснить, что и «Ярослав в Чернигове, совокупив свои вои, стояшеть»? Коварный замысел удался - Игорь потерял дружину, репутацию, его Посемье было разорено, выкуп, назначенный половцами за северских князей и воевод, представляется чудовищно высоким, а судьба плененных дружинников Игоря никому не известна: возможно, они были проданы на черноморских рынках...

Улавливаю тонкую иронию автора в строчках о безвластии Ярослава с черниговскими былями, «с могуты, и с татраны, и с шельбиры, и с топчакы, и с ревугы, и с ольберы», которые якобы без щитов, только засапожными ножами и одним лишь «кликомъ плъкы побеждаютъ». История Руси не знала столь громких и легких побед, и «Слово» согласно перекликается с Ипатьевской летописью, возлагающей вину за поражение Игоря именно на черниговских ковуев.

Б. А. Рыбаков: «Князь Ярослав Всеволодович ничем особым не проявил себя... Он по традиции не любил выступать против половцев, в чем его и укорил автор «Слова»:

А уже не вижду власти
Сильного и богатого и многовоя
Брата моего Ярослава...»

Выделяя курсивом очень важное место, согласен с ученым, что Ярослава укоряет именно автор «Слова», хотя вкладывает этот укор в уста Святослава Всеволодовича киевского. Таким образом, отсутствие в «Слове» призыва-обращения к Ярославу черниговскому легко объяснимо, а тончайшие и дерзейшие намеки или умолчания, касавшиеся также Мономаха, Всеволода Большое Гнездо, Давыда и Рюрика Ростиславичей, мы можем с достаточной степенью вероятности приписать князю, их идейно-политическому противнику, - им был именно Игорь Святославич.

Двойственное отношение автора «Слова» к великому князю киевскому Святославу Всеволодовичу исследователи отметили давно. Это был, как выразился однажды Д. С. Лихачев, «один из слабейших князей, когда-либо княживших в Киеве». Но автор поэмы называет его «грозным великим», выдвигая «...идею о старшинстве, о необходимости подчинения младших князей старейшему, независимо от реального соотношения их сил. ...И все же поэт его высоко поднимает над остальными князьями, окружает ореолом главенства и старейшинства, преувеличивает значение его победы над Кобяком, называет грозным, каким он никогда не был, наделяет мудростью, политической прозорливостью и далековидностью... Он известен не только на Руси, но и далеко за ее пределами: немцы и венецианцы, греки и моравы поют ему славу как победителю половцев. И при всем том поэт дает понять, что сила Святослава, которою он так щедро его наделяет, лежит главным образом в моральном авторитете его великокняжеского достоинства (И. У. Будовниц. Идейное содержание «Слова о полку Игореве» // Известия АН СССР. Сер. история и философия. Т. 13. N 2. С. 157-158).

Думаю все же, что чрезмерное возвеличивание Святослава киевского содержит и некоторую толику недоброжелательной иронии - автор поэмы не мог не знать реального значения личности этого номинально великого князя, чья власть была жестоко ограничена киевским боярством и Рюриком Ростиславичем. А Игорь, если автором поэмы был он, не мог не помнить «обиды» 1164 года, распри 1167-го, и совсем не случайно упреки северским князьям вложены в уста именно Святослава Всеволодовича, с которым будто бы беседуют в Киеве местные бояре. Невозможно отделаться от ощущения, что в информационном сообщении о поражении войска Игоря и этих упреках таится политическое лицемерие. Не был ли Святослав Всеволодович, многолетний политический враг Олега Святославича, втайне доволен тем, что его младший брат Ярослав, продолжая семейную традицию, столь «деликатно» поступил с младшим северским братом, Игорем Святославичем?

В отличие от общепринятой точки зрения, согласно которой Святослав своевременно не узнал о походе Игоря, считаю, что он был хорошо осведомлен об этом довольно масштабном для собственно Русской земли событии. Междугородный телефон и радио заменяли в те времена гонцы; земля, как во все времена, полнилась слухом, от Киева был день хорошей езды до Чернигова, где о планируемом походе знали заранее, отрядив в него ковуев. Больше того - Святослав Всеволодович поехал на север, словно лично хотел убедиться, что Игорь действительно ушел в степь и полков его «не кресити»... Летописец сообщает, что «в то же время великый князь Всеволодичь Святослав шел бяшет в Корачев и собирашеть от верхъних земль вои, хотя ити на Половци к Донови на все лето»... Возникают новые недоуменные вопросы. Почему Святослав предпринял в то же время путешествие туда, куда он никогда не ездил, и в больших походах всегда обходился без вятичских воинов? Почему не послал по такому второстепенному делу воеводу или сына? Земля вятичей, включая Корачев, что под Брянском, входила в Чернигово-Северское княжество; этот город принадлежал еще отцу Игоря, и даже если в конце XII века им, как доменом, то есть феодальной собственностью, владел Святослав, то каких «воев» хотел там набрать киевский князь, если по Северской земле только что прошла мобилизация? Почему никакого его великого летнего похода на Дон так и не состоялось? И почему Святослав поехал собирать войско в подвластные Игорю и Ярославу слабонаселенные окраинные волости, а не по Киевской земле?

Главное же недоумение вызывает сопоставление точно датируемых событий того времени, то есть апреля 1185 года. Из летописи: «Тое же весне князь Святослав посла Романа Нездиловича с Берендиче на поганее Половце». Он, очевидно, дождался возвращения своих войск из похода и только тогда выехал на север. И вот точная летописная дата: воевода «взяша веже половецькеи, много полона и коний месяца априля в 21 на самый Велик день». Да, по церковному календарю первый день Пасхи 1185 года приходился именно на 21 апреля, день, когда состоялось «удачное возвращение воеводы Романа Нездиловича в Киев с пленниками и табунами коней...» (Б. А. Рыбаков). А через два дня, 23 апреля 1185 года, Игорь выступил из Новгорода-Северского в свой поход. Святослав проехал через северские земли, его путь пересекся с маршрутом Игоря и черниговских ковуев, так что совершенно исключено, чтобы великий князь киевский не узнал о свершившемся лично...

В последнее время, кстати, появляются работы, авторы которых доказывают, что поход Игоря 1185 года не был «авантюристическим» и «легкомысленным», а явился следствием сложнейшей военно-политической ситуации в Русской земле (например: Б. I. Яценко. «Князь Iгор у «Словi о полку Iгоревiм» // Кипвска Русь. Культура, традицiп. Киiв, 1982. С. 51-58).

Подведем некоторые итоги. Ироническое величанье Рюрика и Давыда «господа», убийственный сарказм в отношении Всеволода Большое Гнездо, упреки, адресованные Ярославу черниговскому, гиперболизация мощи Святослава киевского, полное забвение во всех обращениях к этим и другим князьям традиционных вставных «братья» и «братия», множество иных смысловых нюансов объясняется реалистической позицией Игоря, придавшего «призывам» риторико-полемический характер. Время показало, что они действительно остались гласом вопиющего в пустыне - никакого единения, общих выступлений «за обиду сего времени» не состоялось. Неосуществимой оказалась и позитивная политическая программа князя-поэта, предусматривающая ненасильственную передачу великокняжеской власти в соответствии с принципами династического «старейшинства».

Как и некоторые другие, склоняюсь к мысли, что «Слово» появилось и стало известным именно к концу жизни Игоря, и в таком случае «призывы» - чистая ретроспекция, литературная интерпретация недавних страстей, прошедших событий. А отношение автора к Ярославу черниговскому и Роману волынскому позволило Б. И. Яценко значительно расширить временнґые рамки создания памятника. Действительно, слова «а уже не вижду власти сильного и богатаго и многовоя брата моего Ярослава» воспринимаются не только как отеческий упрек, осуждение. «Так мог писать только политический противник Ярослава. Но он не мог еще прославлять Игоря и не принимать во внимание Ярослава черниговского в 1194-1196 годах, когда Ольговичи выступали как единая политическая сила...» «Кроме того, автор «Слова» везде называет Чернигов «отним златым столом» Игоря и Всеволода Святославичей, игнорируя старейшинство и несомненное право на Чернигов князей Всеволодовичей. Если учесть, какой острой была борьба за Чернигов между Святославом и старшим братом Игоря Олегом (1164-1179 гг.), то напрашивается вывод, что автор мог назвать Чернигов «отним столом» Игоря лишь после смерти Ярослава, когда Игорь стал владетельным господином в Чернигове. Нам представляется, что время написания «Слова» следует ограничивать 1198-1202 гг. «Слово о полку Игореве» не могло появиться раньше 1198 г. еще и потому, что здесь очень прозрачный намек на поход Всеволода суздальского на Дон в 1198 г.: Всеволод может (якобы! - В. Ч.) «Донъ шеломы выльяти»... Далее: первый половецкий поход Романа, как считает Н. Ф. Котляр, состоялся в 1197 или 1198 году и автор «Слова» не мог «ранее этого срока назвать половцев в числе побежденных Романом народов».

И вывод: «Восторженная военная характеристика, данная Роману в «Слове», может относиться только к 1195-1198 гг., когда волынский князь был союзником Ольговичей в феодальных войнах за передел Русской земли. В 1199 г. князь Роман захватил Галич и стал врагом Игоря и его сыновей, внуков «Осмомысла», которые тоже претендовали на Галицкое наследство. Значит, «Слово о полку Игореве» было написано в 1198-1199 гг. - после вокняжения Игоря Святославича в Чернигове и до захвата Романом Мстиславичем Галича» (Б. И. Яценко. Солнечное затмение в «Слове» // «Слово о полку Игореве» и памятники древнерусской литературы. - ТОДРЛ. Л., 1976. Т. 31. С. 121-122).

Датируя «Слово» 1185 годом на том основании, что события последующего времени якобы не отражены в поэме, некоторые исследователи не замечают, что это время все же специфически отражено - в сложнейшей интерпретации политических страстей, авторских приязней, неприязней и целей, в недомолвках, иносказаниях, намеках и умолчаниях, риторических «призывах» к живым и мертвым. Это был чисто литературный прием, изобретенный автором для политических оценок князей-современников, которые своим местничеством обрекали Русскую землю на грядущую погибель. И художественному произведению такого значения не обязательно было следовать подробностям исторических буден; автор счел возможным пренебречь множеством сведений из двухвековой истории Руси. Он вообще не ставил себе целью воссоздать историческую панораму. Его, как художника, историка и политика, интересовали всего три периода: 1) наступившие после «старого Владимира» времена первых усобиц, то есть «лета Ярославовы», 2) «плъци Ольговы» - это примерно с 1078 года до смерти деда в 1115 году и 3) с 1185 года до начала XIII века.

Называлась другая ограничительная дата создания поэмы - 1187 год. В том году умер Ярослав «Осмомысл» галицкий, и, по логике некоторых историков, автор мог обращаться с призывом только к живому князю. Однако «Слово», еще раз напомним, - не историческое сочинение в прямом смысле, а литературное, и я разделяю мнение Г. Ф. Карпунина, который пишет: «Согласиться с этим расчетом можно лишь при условии, что время в художественном произведении и время реальное всегда и полностью совпадают. Но если принять такое условие, как непременное требование литературного творчества, то не надлежит ли коренным образом пересмотреть датировку таких произведений, как, скажем, роман А. Толстого «Петр Первый» или роман В. Шукшина «Я пришел дать вам волю»? Ведь Петр Первый и Степан Разин называются в них тоже «в числе живых»!.. В самом деле, если следовать слишком прямолинейной логике, то придется признать, что такие, например, слова поэмы, как «Игорь плъкы заворочаетъ: жаль бо ему мила брата Всеволода», были написаны непосредственно на поле боя.

«Слово» - итог авторских переживаний, глубокого осмысления жизни, вдохновенной и кропотливой творческой работы. Автор, хорошо усвоивший уроки истории, остро воспринимал настоящее и прозорливо предвидел будущее.

Любое литературное произведение, в том числе посвященное давнему или недавнему прошлому, всегда является ответом на потребности, отзвуком своего времени. В конце XII - начале XIII века на рубежах русской земли наступила относительная тишина, однако автор поэмы не только предчувствовал, но и знал, что это было затишье перед невиданной грозой. Через соседнюю Полоцкую землю до него уже, конечно, доходили достоверные сведения о появлении на морском побережье вооруженных до зубов чужеземцев, о рыцарях с крестами на плащах, прочно обосновавшихся на подступах к Руси в том году, когда Игорь занял черниговский стол. Вскоре воинственные пришельцы заложили сильную крепость в устье большой реки, что начиналась в русских землях и вдоль которой тянулись даннические владения потомков Всеслава полоцкого.

А из бездонных азиатских глубин доходили зловещие слухи о великих «хиновских» буйствах. Еще при жизни Игоря какие-то «языцы незнаемые» уничтожили далеких соседей половцев, и черная туча на далеком востоке гнала по степи тревожные новости со скоростью верхового пожара...

«Слово», конечно, не могло быть создано ранее похода князя Игоря, то есть мая 1185 года, и позже декабря 1202 года - после смерти князя Игоря, названного в памятнике «нынешним». «Слово» могло быть только «написано», и автор, заполняющий собою все произведение от начала до конца» (И. П. Еремин), очевидно, заполнил работой над ним немало лет своей жизни.

Один крупный поэт на вопрос о том, сколько времени он писал свое небольшое стихотворение, ответил: «Сорок минут и всю жизнь». «Слово» не могло появиться за сорок минут и даже за сорок дней. Неимоверно трудное в работе, оно соединило в очень сжатом тексте признаки былины, сказа, плача; это был бесценный зародыш всех жанров литературы - героической песни, эпической поэмы, «трудной повести», проблемного гражданского публицистического очерка, романтической баллады, природоведческого научного сочинения, хвалебной оды, свободного разнопланового эссе на общественные темы, ораторской речи, философского этюда, либретто, средневековой оратории, исторической драмы, политических заметок и, наконец, программного исторического документа, исполненного пророческого предвидения и выраженного высокохудожественными средствами. В авторском определении жанра произведения частично отразилось необыкновенно богатое содержание лексемы «слово» (И. И. Срезневский насчитал в старорусском языке двадцать восемь его значений!). И в то же время «Слово» полно внутреннего смыслового единства, стилистической цельности, озарено, будто бело-синей молнией, поэтической творческой вспышкой одного автора.

В поэме живет душа слова. Что я под этим подразумеваю, не могу толком объяснить, но вот выхватываю взглядом первые попавшиеся и такие будто бы совсем простые слова из плача-мольбы Ярославны, обращенные к ветру-ветриле: «Чему, господине, мое веселие по ковылию развея?»... Нежное соприкосновение слов друг с другом, плавный строй речи с аллитерационной полурифмой, трогательный, милый образ русской женщины на городской стене, зримая картина печального ковыля под ветром, развеявшего в дикой степи великую потерю Ярославны, ее радость, Игоря; тончайший лиризм, таящийся в риторико-вопросительной интонации, любовь и горе, упрек и бессильная покорность судьбе, словесная печать того времени и символика истории - все это, как удар в сердце, и все это родное, твое! - вот что я примерно чувствую и называю душой слова, в котором светится душа великого поэта. Недаром Пушкин, отвергая подозрения в том, что «Слово» было написано каким-то поэтом XVIII века, сказал, что они «не имели все вместе столько поэзии, сколь находится оной в плаче Ярославны, в описании битвы и бегства».

Есть в «Слове» и развернутые, невероятно усложненные образы, о глубинном смысле которых спорили, спорят и всегда будут спорить ученые и поэты. Вот одно место из «мутного сна Святослава»: «...чърпахнуть ми синее вино съ трудом смешено, сыпахуть ми тъщими тулы поганыхъ тлъковинъ великый женчюгь на лоно и негують мя».

Разбор смысла, художественных особенностей и символики этого места занял бы много страниц, и я адресую любознательного читателя к специальной литературе, познакомившись с которой, он убедится, что сможет об этом отрывке из «Слова» сказать и что-то свое...

Как трудно бывает найти слово, более или менее точно выражающее мысль, оттенки чувств и настроений, а в поэме все усложнено многозначностью художественных тропов, предельной сжатостью формы, глубочайшей историчностью содержания. Аполлон Майков в свое время заметил, что в поэме «может быть, больше исторических откровений, чем в массе драгоценных, но однообразных летописных повествований!». В октябрьском выпуске Журнала Министерства Народного Просвещения за 1870 год Н. А. Лавровский опубликовал статью, в которой утверждал, что «Слово о полку Игореве» есть «историческая поэма в точном смысле этого слова, и это составляет ее важнейшее историко-литературное значение». Об историзме, как характернейшей особенности «Слова», размышляли многие и в более поздние времена. Один из крупнейших советских ученых, академик-историк восхищался тем, что автор «нас просто удивляет не только широтою своих исторических познаний, но глубиною понимания исторических событий» (Б. Д. Греков. Киевская Русь. М., 1944. С. 347). С тонким пониманием художественной специфики и необыкновенной исторической емкости «Слова» пишет об этом современный исследователь памятника, ученый-филолог, академик: «Каждое слово» в «Слове о полку Игореве» весомо, полнозначно, имеет глубокий исторический смысл, каждое его упоминание, каждый факт приведен не в поэтической беспорядочности, а со строгим выбором и с большой лаконичностью. Исторический комментарий к «Слову», раскрытие его исторических параллелей, сопоставлений, исторического значения тех или иных выражений и мыслей автора «Слова» открывает в «Слове» все большие и большие примеры поэтической точности и исторической содержательности» (Д. С. Лихачев. «Слово о полку Игореве» и культура его времени. С. 116).

Это была воистину «трудная повесть»! Вероятно, автор «Слова» всю жизнь копил языковые сокровища, искал выразительные художественные образы и, отдавая всего себя добровольному каторжному труду, начал непосредственную письменную работу, быть может, действительно во время междоусобной войны 1196 года или сразу после нее. Чеканил строчку за строчкой, вскакивал по ночам, чтобы вписать жемчужное слово, несущее историческую правду, многозначный смысл и глубокую символику, не нарушавшее ни ритмического строя поэмы, ни ее изумительной звукописи, ни речевой музыкальности, ни слоговой гармонии. От такой работы можно было сойти с ума. И не исключено, что он, идущий совершенно неизведанным литературным путем, не успел завершить своей великой поэмы и полностью перебелить черновики («темные места», за которые мы виним переписчиков, быть может, идут от протографа, изначального авторского текста, надстрочных вписываний и заметок на полях).

Каждый серьезный автор чувствует, знает, чту выходит из-под его пера, и творец «Слова», будучи очень серьезным автором, это, конечно, тоже знал. Совершенно, повторяю, нереально, чтоб «Слово» было написано в один, как говорится, присест, и потому не могло - даже в силу своего острейшего политического содержания и полемических выпадов - быть прочитано летом 1185 года на пиру у Святослава. Прошло немало времени после похода, прежде чем появился первый вариант «Слова», - это можно почувствовать по ретроспективному отношению автора к событиям 1185 года, по легкой дымке забвения, окутывающей их. В памятнике нет ни одной даты, нет маршрута войска Игоря, который просто «поеха по чистому полю», нет реляционных деталей главной битвы, строгой последовательности рассказа, однако сохраненные подробности сражения на Каяле, пленения и бегства могли остаться только в цепкой памяти их участника, строго отбиравшего из множества впечатлений-воспоминаний самое существенное, художественно ценное и емкое, все подчиняя сверхзадаче - созданию патриотического произведения громкого, на всю Русскую землю, звучания.

«Слово», будучи произведением такого мировоззренческого содержания, политической остроты, художественной силы, исторического значения, вероятно, писалось тайно, однако и в незавершенном виде оно, кажется, становилось известным узкому кругу наиболее осведомленных лиц того времени, а имя творца, очевидно, быстро перестало быть тайной. Опираясь, в частности, на любопытное предположение Б. А. Рыбакова, который считает, что поименование «Святославличь Игорь внук Олгов» в летописном своде 1198 года - перекличка с заголовком «Слова», идущим, как считают многие ученые, от протографа...

У меня, между прочим, давно вызывает недоумение полное заглавие памятника - «Слово о полку Игореве, Игоря, сына Святославова, внука Олегова». Зачем в нем быть этому многослойному, частично тавтологическому уточнению имени князя, свершившего поход? Не обозначил ли здесь первый великий русский писатель свое имя, отчество и фамилию, если прочесть заголовок так, как я, рассчитывая на современное читательское восприятие, напечатал его уже дважды: «Слово о полку Игореве» Игоря сына Святославля внука Ольгова? И, конечно, без традиционных, ничем не оправданных запятых, идущих от первого издания, но отброшенных еще А. С. Пушкиным. Оставляя во всех без исключения изданиях эти запятые, не уподобляемся ли мы тому издателю, который бы печатал, например, такой заголовок к пушкинским кавказским очеркам: «Путешествие в Арзрум, Александра, Сергеевича, Пушкина»?..

Интересно, что первые ценители «Слова» (Херасков, Мусин-Пушкин, Калайдович, позже Барсов и др.), упрощая полное название памятника, волей-неволей наталкивали читателя на смутную догадку об авторстве Игоря - они называли поэму «Игоревой песнью» или «Игоревым Словом». К. Маркс в письме Ф. Энгельсу от 29 февраля 1856 года писал: «Я заказал «Слово о Полку Игореве»... Однако в подлиннике поэма названа по-другому - «Siegeslied Igors», то есть «Победная песня Игоря»...»

И воистину это великое чудо словесного искусства, описывающее поражение Игоревых полков, воспринимается как победный гимн - оно полно энергии, духовной мощи, жизнеутверждения. Француз А. Мазон, отрицавший подлинность поэмы, озаглавил, однако, свою книгу, вышедшую в 1940 году в Париже, во время фашистской оккупации, «Lе Slovо d'Jgor», то есть «Игорево Слово». Американский исследователь Р. Якобсон, не оставивший камня на камне от умозрительных построений Мазона, назвал свой основательный научный труд «La Geste du prince Jgor», - «Великое деяние (подвижение) князя Игоря». В 1977 году у нас вышла научно-популярная книга Евгения Осетрова «Мир Игоревой песни».

Остановимся в этой теме на чрезвычайно важном. Если наука признает, что полный заголовок «Слова» идет от протографа, то поэма, вышедшая из-под пера Игоря сына Святославля внука Ольгова, не была анонимной и уже в заголовке раскрывала имя автора. В качестве одного из доказательств этой истины, к которой, к сожалению, не подступал никто из исследователей, приведу несколько подобий из литературы средневековой Руси, свидетельствующих, что автор «Слова» следовал сложившейся в XII веке письменной традиции.

Никто не сомневается, что автором «Повести временных лет» был Нестор, и вот полное и точное название его великого труда по Хлебниковскому списку Ипатьевской летописи: «Повести временных лет Нестера черноризца Феодосьева монастыря Печерьскаго». Другие подлинные, в том же ключе, заголовки: «Житье и хожденье Даниила Русьскыя земли игумена», «Слово Данила Заточеника еже написана своему князю Ярославу Володимеровичю». «Слово о полку Игореве Игоря сына Святославля внука Ольгова», написанное в конце XII - начале XIII века, точно следовало этому литературному канону, сохранявшему свою силу и для авторов более поздних времен - вспомним «Хождение за три моря» Афанасья Никитина.

В нескольких работах последних лет, посвященных «Слову», «снесеся хула на хвалу» - князь Игорь как историческая личность всячески осуждается. После Л. Н. Гумилева, считающего главными чертами Игоря «легкомыслие» и «незначительность», в ход пошли уже почти ругательные слова: он «вероломный» и «корыстолюбивый» неудачник, «хищник», даже «человек с дьявольскими чертами», и «не сокол, а презренная птица, питающаяся падалью» (О. О. Сулейменов).

И, наверное, это хорошо, что не найдено захоронение Игоря - с его черепом сделали б, наверное, то же самое, что с черепом его брата Всеволода Святославича. Во многих книгах по истории для детей и взрослых анфас и в профиль изображен якобы Всеволод - крючковатый хищный нос, голый череп, жестокое отталкивающее лицо злодея, на котором отразились садистские пороки. Таким можно представить себе, например, тирана, развратника и матереубийцу Нерона, но не «Яр-тура» Всеволода, чей светлый образ запечатлен в «Слове» и летописном некрологе 1196 года. «То ж лето преставися во Ольговичех Всеволод Святославич, брат Игорев, майя месяца. И спряташа его в Чернигове во церкви святой Богородицы. Сей князь во всех Ольговичех бе удалее, рожаем и возрастом, и всею добродетелию, и доблестию мужественною, любовию, милостию и щедротами сияя. Сего деля плакашася по нем братия вси и людие». А в книге Б. В. Ляпунова «Из глубины веков» (М., 1953. С. 72) помещен снимок с другой реконструкции М. М. Герасимова лика Всеволода - по тому же, естественно, черепу. Изображен он внешне совсем другим человеком, усатым и бородатым, с копной волос на голове и явными монголоидными чертами лица. Эти портреты крайне сомнительны еще и потому, что объективная наука не подтверждает подлинности черепа Всеволода Святославича.

М. М. Герасимов превратил также в купчика-пройдоху Ярослава Мудрого, но особенно досталось от разрекламированного когда-то скульптора-антрополога Андрею Боголюбскому. Этот владимиро-суздальский князь был личностью, бесспорно, исключительной. Он обладал, видимо, тонким художественным вкусом, стал заказчиком и приемщиком выдающихся архитектурных сооружений - величественного Успенского собора и Золотых ворот во Владимире, бесподобного храма Покрова-на-Нерли и роскошного белокаменного дворца в Боголюбове, был талантливым полководцем, писателем. По словам В. Н. Татищева, основывавшегося на летописях, этот князь «град же Владимир расшири и умножи всяких в нем жителей, яко купцов, хитрых рукодельников и ремесленников разных населил. В воинстве был храбр и мало кто из князей подобный ему находился, но мир паче, нежели войну, и правду паче всякого приобретения любил. Ростом был невелик, но широк, и силен вельми, власы черные, кудрявые, лоб высокий, очи велики и светлы». Скульптор же вылепил по его черепу что-то совершенно противоположное - волосы лежат плотно вокруг низкого лба, глаза сужены, ноздри выворочены, лицо, тупое, хищное и жестокое, отталкивающее, неприятно (см. названную выше книгу Б. В. Ляпунова, с. 81). По сравнению с этим омерзительным выродком многочисленные герасимовские неандертальцы и кроманьонцы - венец божьего создания. И какое правда что счастье - не обнаружены останки Игоря!..

«Яр-тур» Всеволод обращается в «Слове» к старшему брату: «Один брат, один свет светлый - ты, Игорь!» И ни «Слово», ни исторические свидетельства жизни Игоря не дают никаких оснований для кощунственного осуждения этого человека. И. П. Еремин: «Игорь, Всеволод, все «Ольгово хороброе гнездо» в целом пользуется у автора «Слова» неизменной симпатией: все они показаны у него как лучшие представители современного ему поколения князей, как доблестные воины, посвятившие себя неустанной борьбе с «погаными» в защиту родины... Игорь в изображении автора «Слова» наделен всеми возможными качествами доблестного воина, готового на любые жертвы для блага земли русской; перед выступлением в поход он воодушевляет дружину словами, полными мужества и беззаветной храбрости; смерть он предпочитает плену и к тому же призывает дружину, вопреки действительному ходу событий автор «Слова» даже заставляет выступить в поход в момент солнечного затмения...»

И действительно, Игорь, согласно летописям, ходил на половцев чаще любого другого князя Руси конца XII века: в 1171, 1174, 1183, 1185-м, дважды в 1191 году, вероятно, вместе с братом Олегом в 1168-м и, возможно, со Святославом и Рюриком в 1193 году: когда удачно, когда и неудачно, что было обычным для тех времен. Вероятно, он был больше поэт, чем полководец, хотя и полководческого его таланта история не отрицает. В 1191 году ему удалось организовать поход «со братиею», объединив под своим стягом полки «яр-тура» Всеволода, сыновей Святослава киевского Всеволода, Владимира и Мстислава, а также его внука Давыда. Ольговичи, правда, встретив превосходящие половецкие силы, благоразумно отступили, и летопись рассказывает о тонкой военной хитрости, примененной тогда Игорем. Построение же войск перед решающей битвой 1185 года, ход этого сражения, подробно разобранный специалистами, свидетельствуют о доблести и воинском умении князя (см.: В. Г. Федоров. Кто был автором «Слова о полку Игореве» и где расположена река Каяла. М., 1956; М. Ф. Гетманец. Тайна реки Каялы. Харьков, 1982).

Попрошу любознательного читателя вместе со мной приостановиться в этом месте и задуматься над строкой «Слова», напоминающей военную реляцию с реки Каялы: «Бишася день, бишася другый: третьего дни къ полуднию падоша стязи Игоревы». Сведение исторически неточно, и автор, должно быть, составил эту фразу для соблюдения ритмики, и, одновременно, придав событию полусказочную эпичность. Он сам же пишет, что «съ зарания въ пятокъ», то есть «ранним утром в пятницу». Игоревы воины потоптали половецкие полки - состоялось первое легкое и победное сражение на Суюрлюе. Потом снова «съ зараниа до вечера, съ вечера до света летять стрелы каленыя» - это уже субботнее событие, и Ипатьевская летопись уточняет: «Светающе же субботе, начаша выступати полци половецкие, ак борове» («ак борове» - как бор, густой хвойный лес; «съ зарания» - дважды употребленный в поэме неологизм, который ни в летописях, ни в других литературных произведениях средневековой Руси не встречается).

Наиболее достоверная Ипатьевская летопись: «И тако бишася крепко ту днину до вечера, и мнозии ранени и мертви быша в полкох руских; наставши же нощи суботнии, и поидоша бьючися». Битва закончилась, согласно «Слову», к полудню в воскресенье. Ипатьевская летопись: «И тако во день святого воскресения наведе на ня <на Игоря> господь гнев свой». «Слово»-веды определили, что это воскресенье приходилось на 12 мая 1185 года и, таким образом, финальная сеча Игоревых полков, начавшись примерно в 6 утра субботы и закончившись в 12 дня воскресенья, длилась около тридцати часов.

Автор «Слова» обобщенно включил в трехдневное сражение битву на Суюрлюе, но тогда летописная повесть о походе Игоря в Лаврентьевской летописи - еще одно доказательство подлинности «Слова»! Дело в том, что, описав первое победное сражение на Суюрлюе, владимирский летописец, которого цензуровал сам Всеволод Большое Гнездо, враг Игоря, выдумывает, будто бы Ольговичи затем три дня веселились в степи, хвастались воинскими подвигами, собираясь «взять до конца свою славу и честь». И только якобы после этого трехсуточного перерыва состоялось главное сражение, в кратком описании которого, однако, фигурируют те самые былинные 3 дня, что означены в «Слове»: «бишася 3 дни стрельцы». Откуда, кроме поэмы, мог взять это сведение далекий от событий владимирский летописец, если его не было в других летописях, в том числе и в тех, сгоревших, которыми располагал В. Н. Татищев?

В «Истории Российской» Татищева, с тщанием перелагающей известные и неизвестные летописные источники, зафиксировано множество подробностей о походе Игоря, признанных наукой достоверными. Прежде чем привести важные татищевские слова, взятые им из неизвестного нам источника и прекрасно характеризующие Игоря, отметим некоторые эпизоды битвы. Когда Игорь увидел, что половцы «отъ всехъ странъ Рускыя плъкты оступиша», то не растерялся, не ударился в панику, а занял круговую оборону - «преградиша чрълеными щиты» поля, что было единственно правильным в той ситуации. У щитов началась жестокая сеча.

Лаврентьевская летопись повторяется: «...изнемогли бо ся вяху безводьем, и кони и сами, в знои и тузе, и поступиша мало к воде, по 3 дни бо не пустили бяху их к воде». Никакого сомнения нет, что имеется в виду именно битва на Каяле!

Но что значит - «поступиша мало к воде»? Ипатьевская летопись уточняет: «хотяхуть бо бьющеся дойти рекы Донця», что тек в пяти-шести километрах от места сражения Игоревых войск, и берег его покрывал лес, в котором можно было «заложиться». В. Н. Татищев: «поидоша к Донцеви помалу все вкупе»... «В тех трудных условиях решение Игоря пробиваться в ближайший лес было единственно правильным, и оно характеризует его как опытного полководца. Однако половцы разгадали замысел русских и выставили на этом направлении мощный заслон» (указ. работа М. Ф. Гетманца, с. 94).

Кони, что в те времена составляли с воинами нераздельные боевые единицы, окончательно изнемогли, утомленные долгим маршем и безводьем, и Игорь принимает третье правильное решение: всем спешиться и все-таки пробиваться к Донцу, к спасительной воде... Представляю пеших князей и дружинников, что в тяжелых, горячих от яркого степного солнца доспехах, с воспаленными глазами, иссохшими губами, под стаями метких стрел, поддерживая истекающих кровью сотоварищей, наступают, размахивая мечами, на конную гущу половцев, преградивших путь к реке... Но, наверное, были еще в войске какие-то относительно свежие запасные, поводные кони для князей и воевод. С этим обстоятельством связано одно удивительное место у Татищева, как нельзя лучше раскрывающее облик Игоря: «И рассудя, что на конех биться неможно, все спешась шли, надеясь к Донцу дойти, ибо князи хотя могли коньми уйти, но Игорь сказал: «Я не могу разлучиться, или со всеми обсче добро или зло мне приключится, ибо если я уйду с воеводы, то простых воинов конечно предам в руки иноплеменников. Тогда какой ответ дам перед богом, но большую вовеки казнь, нежели смерть, прийму...» Ответственность полководца, совесть воина, порядочность человека - вот что двигало Игорем в тот тяжкий час его жизни.

Мы не знаем, из какой погибшей в подмосковном Болдине летописи взял эти слова Татищев - Раскольничьей, Троицкой или из совершенно неизвестного нам средневекового русского манускрипта; только наука давно установила, что перелагатель истории Российской никогда и ничего не прибавлял от себя...

А владимирский монах и его цензор Всеволод Большое Гнездо, мстивший автору «Слова» летописными строками, порочащими Игоря и искажающими историческую правду, даже не заметили, что подчеркивают храбрость и воинскую стойкость Ольговичей и их воинов! В самом деле, сражения со степняками даже объединенных русских сил всегда были скоротечными, быстрыми, решались, как правило, одной яростной сшибкой и длились не долее нескольких часов. А тут - беспрерывная трехсуточная битва?! И если она, как это твердо установлено, продолжалась тридцать часов, то и это время надо признать исключительным, уникальным во всей многовековой истории почти непрерывных сражений русских со степняками - ведь даже вошедшая в летописи мировой истории грандиозная битва на поле Куликовом 8 сентября 1380 года длилась около 9 часов...

В некоторых работах последнего времени старательно подбираются упреки, адресованные Игорю не только как бездарному полководцу, но и как зачинщику междоусобиц, его личность подается в качестве типичного удельного князька-неудачника, забияки, мелкого политиканишки, призывавшего на Русь половцев. Это искаженное представление!

Да, действительно, за Игорем числится участие в двух междоусобных военных эпизодах 1180 года, и верно, что вместе с ним сражалось половецкое войско. Но подробно эти эпизоды никто не разбирал, исследователи забывают даже уточнить, что Игорь в том году играл в Ольговичах третьестепенную политическую роль и находился в двойной вассальной зависимости от своих сюзеренов. Утверждение, например, Л. Н. Гумилева, что «в 1180 г. Игорь находился в тесном союзе с половцами», основано на упростительном подходе к сложной политической ситуации того времени.

В поход на полоцкий Друцк, скажем, пошли во главе всех Ольговичей стоявшие над Игорем Святослав Всеволодович, лишившийся великого киевского стола, и его брат Ярослав Всеволодович черниговский. Поход этот вообще нельзя рассматривать как нападение Ольговичей на полоцкие владения, потому что под одним стягом с ними выступили тамошние князья - Всеслав Василькович полоцкий, Брячислав Василькович витебский, Всеслав Микулич логожский, Василько Брячиславич изяславский, Андрей Володшич со своим племянником Изяславом, «литва» и «либь». Целью демарша вовсе не был захват городов или земель соседнего княжества - это была помощь соседям, защита от притязаний Мономаховича Давыда Гостиславича смоленского на полоцкие города и земли. Политический смысл этого похода, за который почему-то ныне укоряют Игоря, как зачинщика междоусобиц, проявился в его результатах.

Давыд смоленский вошел было со своими войсками в Друцк и «от Давыдова полку переезживаху (реку Друть. - В. Ч.) стрельцы и копейницы и бияхуся с ними крепко», но когда подоспел с новгородским войском Святослав и «перегатиши Дрею, хотяху ити на Давыда», тот убрался восвояси. Город не подвергся штурму и разграблению, а только сожжением его острога, очевидно, когда там стояли войска захватчика, демонстрацией соединенных сил Ольговичей и потомков Всеслава полоцкого был вновь присоединен к «отней земле» одного из главных исторических персонажей «Слова». Так что Игорь участвовал в этом походе с чистой совестью, отстаивая справедливое, правое дело тех времен и включившись в вековечную борьбу Ольговичей с захватническими устремлениями Мономаховичей.

Далее. Летний бросок на Киев, битва под городом, разгром половецкого войска, в результате чего Игорь бежал в одной лодке с Кончаком, - все это никак не характеризует Игоря как «друга» половцев, плохого полководца или инициатора «котор» (распрей). Половцы были призваны не им, а Святославом, степняки сами «смятошася от страха» перед превосходящими силами Рюрика Ростиславича. Вся эта междоусобная каша была вызвана тем, что Мономаховичи отняли у Святослава Всеволодовича великий киевский стол, на котором он сидел по династическому и возрастному старшинству с 1176 года. Политический результат сражения под Киевом оказался, однако, следующим: Рюрик Ростиславич «размыслив с мужи своими гадав бе бо Святослав старей леты» и «урядився с ним съступися ему старейшиньства и Киева, а собе взя всю Русскую землю». Итак, старшие Ольговичи затеяли эту междоусобицу и призвали половцев на Мономаховичей вынужденно, отстаивая принципы феодального права и свою фамильную честь. По тем же причинам «мечом крамолу ковал» их знаменитый предок Олег Святославич, но его внук Игорь ни разу за свою жизнь не обращался за военной помощью к половцам.

Вспомним также об идеалах автора «Слова», о приязнях и антипатиях, выраженных через образы князей, его современников и предшественников, приостановившись на чрезвычайно приметном герое поэмы, присутствие которого в ней и сам его образ считаются несколько загадочными.

Автор «Слова» - по Б. А. Рыбакову - «горячий поклонник Всеслава Полоцкого». Почему? Ведь за сто лет, предшествовавших «Слову», было на Руси множество других сильных и ярких исторических фигур, достойных внимания! И Всеслав не являлся черниговским князем, авторские симпатии к которым очевидны, а в 1078 году даже нападал на северские земли. Чем объяснить, что в своей сверхкраткой поэме автор настойчиво и последовательно сосредоточивает внимание читателя на Всеславе, упоминает его имя чаще других - пять раз? Как понимать фразу о князьях - современниках Игоря, которые «своими крамолами начясте наводити поганыя на землю Рускую, на жизнь Всеславлю»? Что значит - «жизнь Всеслава»? К кому обращен призыв «Ярославли и вей внуце Всеславли!»?? На эти вопросы никто пока не дал удовлетворительных ответов, но все легко объяснимо, если признать автором Игоря, исходить из его исторической осведомленности, политических и нравственных принципов.

Дело в том, что в сложной шахматной партии Мономаха, игравшего, так сказать, черными, Всеслав полоцкий был белым ферзем, обладая преимущественным, по сравнению с Владимиром, младшими, одновозрастными и даже некоторыми старшими Ярославичами, династическим правом на великокняжеский стол. Принцип «старейшинства» был отвергнут Мономахом и его отцом, так что нападение Всеслава на северные районы Черниговского княжества Игорь, очевидно, считал простительным - тогда ими владел главный нарушитель законного порядка на Руси, а полоцкий князь становился союзником Олега Святославича, изгнанного из Чернигова.

Исторические судьбы и политическое положение Полоцкого княжества в феодальной Руси были особыми. Владимир Красное Солнышко еще до крещения «над Кыевом» построил для Изяслава, сына Рогнеды, город Изяславль и единственному из двенадцати сыновей передал в ленное (вид неполной собственности. - Ред.) наследственное владение - Полоцкую землю. Внук Владимира Брячислав умер в 1044 году, оставив наследное княжество своему единственному сыну Всеславу. В годы бурной молодости и в зрелые лета Всеслав полоцкий пытался силой занять в княжеской иерархии законное, принадлежащее ему по «лествице», место. Доходы с его заболоченных земель не могли обеспечить значительных военных расходов, и борьба в одиночку против многочисленных Ярославичей была безнадежной. Они разоряли города Всеслава, дважды изгоняли его из родного Полоцка силой, потом выманили обманом и посадили в киевскую земляную тюрьму. Владимир Мономах, который по возрастному и родовому «лествичному» положению стоял ниже Всеслава, методично ослабляя соперника, ходил на Полоцк, Лукомль, Логожск, Друцк, Минск, а в 1084 году, призвав половцев, подверг «жизнь Всеславлю» сокрушительному разгрому. Да, шапка Мономаха была не легкой, но куда тяжелее были шапки на головах Всеслава Брячиславича полоцкого и Олега Святославича тмутараканского, внук которого освежил в памяти современников эту параллель, сделав обоих «Гориславичей» историческими героями «Слова».

Сыновья же Всеслава погрязли в междоусобицах, и Мономаху не составляло особого труда держать их в подчинении. Однажды он властно усмирил, например, Глеба минского. А вскоре после смерти киевского владыки его сын Мстислав осадил города Полоцкой земли, схватил трех сыновей и двух внуков Всеслава и отправил с женами и детьми в византийскую ссылку, как некогда его отец и дед сослали туда же Олега Святославича. В Полоцке стал княжить внук Мономаха Изяслав, а по городам и весям, принадлежавшим сосланным Всеславичам, Мстислав посадил своих наместников. Эту неслыханную «обиду» своих ближайших соседей и традиционных союзников в борьбе с Мономаховичами, конечно, хорошо помнил автор «Слова»...

Предполагаю, что «жизнь» в поэме значит не только «достояние, достаток; совокупность жизненных благ», как это слово расшифровывается, например, в «Словаре-справочнике» В. Л. Виноградовой. На какое «достояние», «достаток» или «совокупность жизненных благ» Всеслава можно было наводить «поганых» в конце XII века? Не на Полоцкое же княжество, куда степняки давным-давно не заходили! Под «жизнью Всеслава» автор «Слова», обобщив и усложнив это понятие, недвусмысленно подразумевал принцип династического права и всю «землю Рускую» как законное наследство и этого полоцкого князя, который за свое краткое семимесячное великое княжение, по словам его «горячего поклонника», «людемъ судяше княземъ грады рядяше». Нет, совсем-совсем не случайно автор «Слова» напоминал своим современникам о тех временах, когда Всеслав, предательски заключенный в поруб Ярославичами, в дни грозной половецкой опасности был освобожден и посажен на великий стол киевским людом!..

Разделяю мнение Д. С. Лихачева, считающего, что в выражении «връже Всеславъ жребии о девицю себе любу» под «девицей» подразумевается Киев. Однако не могу согласиться с теми исследователями, которые считают, будто автор «Слова» устами Бояна осуждает Всеслава: «Тому (то есть Всеславу) вещей Боянъ и перьвое припевку смысленыи рече: ни хытру, ни горазду, ни пытьцу горазду суда божия не минути». В этой важной фразе «Слова» - не осуждение, а утешение Всеслава! Это его врагам не миновать «суда божия», другими словами - суда времени, суда истории...

Несколько слов обо «всех внуках Всеслава», которых автор «Слова» призывает склонить стяги и вложить мечи в ножны, потому что они из-за своих «крамол» лишились славы дедов. Под этими «внуками» никак нельзя подразумевать подлинных внуков Всеслава, у которого было их десять, но даты рождения всех неизвестны, а годы смерти историки установили, и то довольно предположительно, только для двоих - Изяслава Глебовича (1134) и Василька Ростиславича (1144), да еще прочли на валуне, найденном близ Друцка, надпись, из которой явствовало, что в 1171 году был еще жив, быть может, последний внук Рогволод Рогволодович. Внуки Всеслава никогда не играли заметной роли в политической жизни Руси, и едва ли кто из них дожил до конца XII века. Буквальное понимание слов «внуки» породило затяжные споры о Ярославе, отступления от авторского текста, и сейчас даже в воспроизведении подлинника начало знаменитого призыва искажается на все лады. Например, в «Слове о полку Игореве» (малая серия «Библиотеки поэта». Л., 1953. С. 51) он выглядит так: «Ярославли все внуци и Всеславли!», а в названной выше книге М. Ф. Гетманца (с. 133) - «Ярославли и вси внуце Всеславли!» Но ведь ни один из подлинных внуков Всеслава не наводил «поганых» на Русскую землю, и ко времени появления «Слова» никого из них не осталось в живых, как и внуков Ярослава Мудрого. На политическую арену Руси вышли не только праправнуки Ярослава (например, Игорь Святославич черниговский), но и его прапраправнуки (Роман Мстиславич галицкий).

Не уверен, что можно ставить на одну «лествичную» доску Ярослава Мудрого, великого князя киевского, и его внучатого племянника Всеслава полоцкого, лишь некоторые правнуки которого дожили до событий, описанных в «Слове», а трое из них, не пользовавшиеся вниманием летописцев, - Изяслав, Брячислав и Всеволод Васильковичи - упомянуты в поэме, намекающей на распрю и между новым поколением полоцких князей. Кстати, если бы мы узнали, когда «единъ же изрони жемчюжну душу изъ храбра тела чресъ злато ожерелие» правнук Всеслава полоцкого Всеволод Василькович, то могли бы поточней датировать «Слово»... Итак, Боян в поэме - Велесов «внук», Игорь - «внук» Бояна, «Даждьбожии внуки» - русские князья, а «все внуки» Всеслава - это не конкретные лица, которым Всеслав приходился дедом, и не обобщенное поименование каких-либо его потомков, а все русские князья, способные услышать страстный призыв автора «Слова» и объединиться под знаменем соблюдения законных династических принципов вокруг Киева для совместного отпора «поганым», идущим на Русь «съ всехъ странъ».

«Ярославе» же в этом призыве - несомненно, обращение к Ярославу черниговскому, и упоминание одного этого имени в таком контексте я связываю не только с тем обстоятельством, что автор «Слова» относится к нему резко отрицательно, как к горе-сюзерену, заигрывавшему с половцами, не раз срывавшему общерусские походы в степь и, по нашим предположениям, сыгравшему зловещую роль в исходе Игорева полку 1185 года. Суть в том, что, несмотря на все это, Ярослав Всеволодович должен был по династическому праву занять после смерти Святослава Всеволодовича в 1194 году великий киевский стол и, следовательно, вести себя в политике достойно, как «старейший», Ярослав стал старшим в Ольговичах и на целых пятнадцать лет был старше самого сильного Мономаховича, последнего сына Юрия Долгорукого - Всеволода владимиро-суздальского.

И Ольговичи тут же предъявили свои права, получив поддержку только в лице Романа волынского: «...Роман отступил к Ольговичам и проводит Ярослава (Всеволодовича черниговского) на старейшинство». Однако вскоре он был нейтрализован посулами, а другие влиятельные Мономаховичи объединились, чтобы оставить Киев за «Володимерим племенем». Областной князь киевский Рюрик Ростиславич сделался и стольным князем - ставленником своего брата Давыда Ростиславича смоленского и Всеволода Юрьевича владимиро-суздальского. Последний, как всегда, преследовал своекорыстные цели, получив за «услугу» от нового великого князя киевского пять городов в «Русской земле» - Торческ, Корсунь, Триполь, Богуслав и Канев, куда сразу же «после посадники своя и сим велику беду в Рустей земле нанесе».

Примечательно, что к участию в начавшейся в 1196 году большой войне за великий стол «дикие половцы» были призваны не Ольговичами, а Мономаховичами; полоцкие же князья, как и в 1180-м, воевали на стороне Ольговичей, и это также объясняет внимание автора «Слова» к Всеславу, символическим «внукам» его племени, идеальным носителям идеи династического феодального права.

Возвращаясь к личности Всеслава, добавлю, что в последние двадцать три года своей жизни (по другим источникам - тридцать один год) полоцкий «Гориславлич» не затевал «котор», «хотя возможности для этого в конце XI века были» (О. М. Рапов. Княжеские владения на Руси в Х - первой половине XIII в. М., 1977. С. 54). Что касается самого Игоря, то он всю жизнь исповедовал принципы, провозглашенные в поэме. Поучаствовав как вассал в довольно мелких усобицах 1180 года (походы на Друцк и Киев), Игорь Святославич двадцать два года - до конца своих дней - воздерживался от братоубийственных распрей, лишь один раз, в 1196 году, вынужденный вместе со всем «Ольговым гнездом», предъявившим свои законные права на великий стол, изготовиться к отпору военной коалиции князей Киева, Смоленска, Владимира и Рязани.

История числит единственное междоусобное сражение, предпринятое Игорем: в 1184 году он «взях на щит город Глебов у Переяславля». Это зафиксировано в летописной повести о походе Игоря, включено в покаянную «его» речь, и современные историки вовсю кают Игоря именно за сей поступок, хотя надо бы больше каять владельца этого города Владимира Глебовича переяславского, который незадолго перед тем «иде на Северьские городы и взя в них много добыток». Игорь, подчиняясь средневековому рыцарскому кодексу, не мог не ответить на «обиду», чтобы не потерять уважения к себе со стороны вассалов, бояр, воевод, дружины, да и врагам он обязан был показать силу и спасти свою «честь»...

Полнее, ярче и правдивее, чем участника усобиц, Игоря характеризует то, что он, располагая множеством городов, обширными плодородными землями, сильной дружиной и приличным вассалитатом (Путивль, Курск, Рыльск, Трубецк), восемнадцать лет своего новгород-северского княжения подавал пример соблюдения династической «лествицы», не сделал ни одной попытки выступить против такого никчемного и вероломного князя-сюзерена, как Ярослав, до самой его смерти не попытался овладеть Черниговом. И за четырехлетнее великое черниговское княжение Игорь Святославич ни разу не принял участия в феодальных войнах, хотя существовала возможность и даже в некотором смысле необходимость хотя бы одной такой войны.

Итак, будучи поэтом, человеком, настроенным, очевидно, несколько романтически, Игорь и в политике, и в литературе выступал за неуклонное соблюдение династического права по старшинству княжеской «лествицы». Идеалом для него была единая и могучая Русь времен Владимира Святославича Крестителя, хотя Игорь ясно понимал, что его великого предка «того старого Владимира нельзе бе пригвоздити къ горамъ киевьскымъ», хорошо знал жестокую реальность истории, в том числе «первых времен усобицы», и считал, что только единение князей может спасти Русскую землю от грядущей внешней опасности. Не намереваюсь отводить все упреки, адресованные в «Слово»ведении Игорю, не собираюсь его идеализировать - он был сыном своего века, но есть достаточные основания для его защиты от чрезмерных осуждений и предвзятых оценок. Повнимательней присмотримся к облику Игоря, отразившемуся в летописях.

Характерно звучат слова Игоря из Ипатьевской летописи за 1180 год, когда назрела очередная усобица Ольговичей с Мономаховичами: «Брате, добра была тишина, лепей было уладиться»... У В. Н. Татищева речь Игоря, обратившегося с упреками к Святославу Всеволодовичу, изложена подробно и отлично характеризует молодого новгород-северского князя, самостоятельно, независимо и здраво мыслящего и уже высказывающего свое политическое кредо, которое я выделяю курсивом, чтобы любознательный читатель сам мог убедиться, что оно совершенно идентично основной идее «Слова»: «Весьма бы лучше тебе в покое жить и перво примириться со Всеволодом и сына освободить и согласяся, обще всем Рускую землю от половец оборонять...» (История Российская... Т. 3. С. 123).

В конце марта 1185 года, когда Ярослав черниговский изменнически надумал снестись с Кончаком, напавшим на Русь, Игорь сказал ему: «Не дай боже отрицатися нам на поганыя ездити, они бо всем нам общии вороги...» (там же. Т. 4. С. 302). И начал готовиться к своему походу - собирать и экипировать дружину, оповещать вассальных князей. Утвердившееся мнение, будто поход Игоря был чисто «сепаратным» и «легкомысленный» князь пошел в степь очертя голову, не предупредив остальных русских князей, неверно. Игорь сделал главное - предупредил своего сюзерена, иначе не получил бы войско черниговских ковуев. Хотя вполне возможно, повторюсь, что именно Ярослав направил его в этот поход, преследуя свои сепаратные интересы и спекульнув на доверчивости Игоря. Он, вероятно, смог легко убедить вассала в том, что поход будет легкой военной прогулкой до самой, быть может, Тмутаракани. Ведь всего полтора месяца назад десяток князей во главе с «грозным великим» Святославом нанесли половцам сокрушительное поражение. Ярослав мог сыграть и на честолюбии Игоря - разведку и первый бой принял на себя в том большом победном походе Владимир Глебович переяславский со своей дружиной и двумя тысячами берендеев, а полевая распря между Игорем и Владимиром из-за места в авангарде объединенного похода 1183 года была на памяти всех. Последним же убедительным аргументом Ярослава мог быть следующий: из степи с большим половецким полоном и богатыми трофеями возвращался киевский воевода Роман Нездилович...

Объективно же поход Игоря вовсе не «раскрыл ворота со стороны поля», а стал героико-жертвенной акцией, быть может предупредившей мощный мстительный удар Кончака и Гзы по Киеву и Чернигову. Полоцкие ханы, собрав со всей степи огромное войско, заманили Игоря в ловушку и малой кровью получили главное - богатую добычу. За что же при таких обстоятельствах обвинять Игоря? За стремление к легкой победе? А кто и когда о ней не мечтал? За честолюбие, доверчивость и простодушие?

Игорь Святославич был, очевидно, порядочным в нравственном смысле и политически смелым человеком - шестеро князей отказали в приюте изгою Владимиру галицкому, опасаясь гнева его отца, Ярослава «Осмомысла». Игорь же гостеприимно принял шурина в своей новгород-северской вотчине и через три года «примирил его с отцом» (Б. А. Рыбаков). Игорь Святославич был также хорошим семьянином, любил супругу, чей образ так опоэтизирован в «Слове»... Право, довольно трудно понять, за что именно некоторые авторы клянут сегодня этого, по-видимому, воистину незаурядного человека, несущего в своем облике индивидуальные черты своеобычной личности тех времен.

Исследователи, кстати, вчитываясь в «Слово», отмечают психологическую и политическую эволюцию главного героя, и не все соглашаются с Д. С. Лихачевым, который дает Игорю такую компромиссную характеристику: «Сам по себе Игорь Святославич не плох и не хорош: скорее даже хорош, чем плох, но его деяния плохи, и это потому, что над ним господствуют предрассудки и заблуждения эпохи». Нельзя рассматривать «характер Игоря как статический, раз навсегда заданный», - пишет Г. Ф. Карпунин. Да, идейно-художественная зрелость, литературное совершенство «Слова» проявляется и в том, что образ Игоря дан в развитии, динамике, «в движении от одного духовного идеала к другому, более высокому и благородному». И далее: «Поражение на Каяле стало в поэме переломным для Игоря. На Каяле было нанесено поражение не столько Игорю-полководцу, сколько Игорю-человеку, то есть «предрассудкам и заблуждениям», которые господствовали над князем - типичным сыном эпохи. Игорь не погибает физически, он терпит моральный крах: вместе с падением Игоревых стягов рушится и его духовный идеал личной «чести» и личной «славы». Из этой, моральной, смерти князь возрождается через любовь к родине. Нет прежнего Игоря, заботившегося о своей чести больше, чем о чести родины, есть новый Игорь, высшим идеалом которого является Русская земля».

Гипотеза об авторстве Игоря открывает новые глубины поэмы, в том числе и для изучения такой малоизученной сферы духовной жизни человека, как психология творчества. Н. В. Шарлемань спрашивал в своем докладе 1952 года: «Можно ли психологически обосновать авторство Игоря? Можно ли доказать, что это есть его произведение?» Ответ довольно пространен, и я вынужден привести его в больших отрывках по рукописи, чтобы сделать достоянием любознательного читателя мысли давно ушедшего от нас интересного исследователя, имевшего немалые заслуги в раскрытии тайн «Слова»...

«Об одаренности Игоря в нашем распоряжении имеются только косвенные доказательства. Игорь был, несомненно, просвещенным человеком. Он тщательно собирал сведения для своего личного родового летописца. По свидетельству Д. С. Лихачева, летописец Игоря «самый обширный из всех личных, семейных и родовых летописей XII-XV вв. Это был летописный свод с широким политическим горизонтом. В 1200 г. он был включен в Киевскую летопись. Созданный Игорем общерусский летописец пропагандировал мысль о необходимости примирения враждующих князей и активизации борьбы с врагами страны».

Известный дореволюционный ученый, автор фундаментального, объемом более двух тысяч страниц «Опыта русской историографии» профессор В. С. Иконников считал, что «подобный рассказ о большом походе Святославлича в 1185 г. записан в Чернигове». Отметим также, что летописная повесть о походе Игоря - самое обширное и подробное описание обстоятельств этого, строго говоря, эпизодического похода, описание, как бы заслонившее подробностями все остальные походы русских князей против половцев за полтора века. Главное же для нашей темы в летописаниях Игоря то, что основная идея, высказанная им в официальной историографии, абсолютно идентична гражданскому пафосу «Слова», автором которого он был.

Н. В. Шарлемань: «На развитие ума Игоря указывает... отсутствие у него суеверия, реалистическое по тому времени толкование даже столь «дурного знамения», как солнечное затмение в начале похода. Большим показателем высокой душевной силы Игоря может служить его решительное осознание ошибок прошлого и перемена поведения. Эта черта Игоря хорошо прослеживается в летописи. Игорь «обнародовал» (выражение Д. С. Лихачева) в летописи отчет не только о своем поражении, но и о прежних своих делах. Помимо описания хода событий, в летописи были внесены покаянные речи князя. Они изложены так, что не возникает сомнения, что это подлинные слова самого князя. Первая из них в оценке Д. С. Лихачева «поражает пространным перечнем княжеских преступлений и необычайной смелостью». Д. М. Приселков оценил эту речь Игоря как «изумляющий нас и сейчас своей искренностью счет княжеских преступлений, а при описании бегства Игоря из половецкого плена летопись приводит такие житейские и психологические детали, которые могли быть известны только самому князю и записаны непосредственно с его слов».

Большинство исследователей, однако, считают, что речь Игоря, исполненная религиозного экстаза, вписана в повесть о походе летописцем-монахом, который не мог знать в таких подробностях, чту именно говорил Игорь в полдень 12 мая 1185 года за сотни верст от Киева или Чернигова. И эта длинная речь едва ли была произнесена среди кровавого ристалища князем, сидящим «въ седле кощиевомъ», - уж больно неподходящая обстановка для говорения речей. И, наконец, летописное покаяние противоречит всему духу «Слова» и миросозерцанию автора, которое известный современный исследователь считает скорее «первобытно-пантеистическим, а отчасти и наивно-материалистическим» (Ф. Я. Прийма. «Слово о полку Игореве» в русском историко-литературном процессе первой трети XIX в. Л., 1980. С. 5).

Христианская мораль, отражая догмы религии рабов, действительно требовала от человека самоуничижительных уверений в верности богу, смиренных раскаяний в грехах, и в русской литературе XII века мы найдем немало таких, правда несколько отдающих фальшью, психологических излияний. Приведу только два примера. Игумен Даниил: «Вот я, недостойный игумен Даниил из Русской земли, худший из всех монахов, отягченный грехами многими, не способный ни к какому делу доброму... захотел видеть город Иерусалим...»; «Простите меня, грешного, и не попрекните за скудоумие и грубость...»; «Я же неподобающе ходил путем тем святым, во всякой лености, слабости пьянству и всякие неподобающие дела творя». Владимир Мономах: «...не хвалю ведь я ни себя, ни смелости своей, но хвалю бога и прославляю милость его, ибо меня, грешного и ничтожного, столько лет хранил от тех смертных опасностей... О я, многострадальный и печальный! Много борешься, душа, с сердцем и одолеваешь сердце мое: все мы тленны, и потому помышляю, как бы не предстать перед страшным судьею, не покаявшись и не примирившись между собой».

Ничего подобного не отыскать в «Слове»! Там вера не в абстрактного бога, не в навязанную исчужа смиренническую мораль, а в главную земную реальность - в человека, природу, заветы предков. Не упование на господа, но ясное осознание насущной необходимости объединения под стягом великого киевского князя для общерусской защиты родины. В поэме нет никаких покаяний, есть диалектическое соединение исторической памяти, живой яви и надежд в умах и делах героев!

«Итак, есть все основания считать Игоря высокоодаренным человеком, - приходит к выводу Н. В. Шарлемань и продолжает: - Заметной чертой характера Игоря было честолюбие: эту черту он унаследовал от своего деда Олега Святославича. Летописи отметили честолюбивые стремления этого князя, родоначальника Ольговичей, и его борьбу с Владимиром Мономахом и Мономаховичами. Летописи отмечали постоянные неудачи Ольговичей на военном поприще. Игорь, пытаясь достигнуть успеха в военном деле, тоже потерпел поражение. Он решил выдвинуться в делах «идеологических». В поле зрения Игоря были близкие примеры литературной деятельности Мономаховичей. Владимир Мономах оставил после себя несколько талантливых литературных произведений. Его сын Мстислав, согласно исследованиям Д. С. Лихачева, был, по-видимому, автором своего летописца. Были, возможно, и еще князья-литераторы, оставшиеся нам неизвестными. Литература в то время в княжеской среде пользовалась большим вниманием. «Книжным» князем был Ярослав галицкий «Осмомысл», сын Всеволода Большое Гнездо Константин окружил себя учеными людьми, занимался переводами с греческого и т. д.».

Добавлю: просвещенными людьми были, как мы знаем, Ярослав Мудрый, его дочь Анна Французская, сыновья Святослав, Всеволод и Давыд, Святослав Давыдович, он же Никола Святоша черниговский, Михалко Юрьевич владимирский. Б. А. Рыбаков: «При дворе Андрея Боголюбского развивалась и литературная деятельность; Андрей сам был писателем». В. Н. Татищев о сыне Всеволода Большое Гнездо Константине Мудром: «...великий был охотник к читанию книг и научен был многим наукам... многие дела древних князей собрал и сам писал, також и другие с ним трудились». О творческой одаренности многих представителей тысячелетнего рода Рюриковичей мы можем судить и по более поздним временам. Несомненными литературными способностями обладал Иван Грозный, Рюриковичем был первый наш историк - М. М. Щербатов, а в XIX веке расцвели таланты А. И. Одоевского, П. А. Вяземского, В. Ф. Одоевского, П. П. Вяземского, П. А. Кропоткина, Н. Ф. Федорова и других отдаленных потомков Рюрика. По материнской линии - через смоленских и ржевских князей - прямым потомком Рюрика был и А. С. Пушкин...

Н. В. Шарлемань: «Еще в плену Игорь осознал тяжелое положение, создавшееся в результате разгрома его войска. На родину он возвратился «небезупречным героем...» Поражение нельзя было замалчивать, Игорь был вынужден «обнародовать» в своей летописи отчет о происшедшем. В «официальную» летопись были внесены в духе христианского смирения и покаянные речи князя. Эти признания произвели на современников, надо полагать, гнетущее впечатление. Для ослабления впечатления необходимо было обнародовать произведение, которое хотя бы отчасти оправдало поступки Игоря. Перечнем неблагоприятных стихийных явлений (затмение, повлиявшее на дух войска, метеорологические явления - зной и засуха и др.), а главное - героизмом главных виновников происшествия, их пламенной любовью к родине, к русским сынам и чистосердечным признанием своих поступков можно было смягчить позор. Таким произведением, параллельным летописи, и явилась «неофициальная» «трудная повесть» - «Слово о полку Игореве»...

Целью произведения была, очевидно, не только самореабилитация Игоря - человек честолюбивый, умный и талантливый, он претендовал в конце XII - начале XIII века на свою особую роль в политической жизни Руси: «как телу без головы, так Русской земли без Игоря».

В самом деле, Игорь Святославич тех лет, будучи уже самым старшим «во Ольговичах» и продолжая их коллективную политику, ясно сформулированную в 1196 году, мог занять великий киевский стол. Больше того - после смерти Ярослава черниговского в 1198 году Игорь должен был законно стать великим князем киевским, потому что оказался старше и всех Мономаховичей. Рюрик Ростиславич, будучи правнуком Мономаха, стоял на династической «лествице» ступенькой ниже, а праправнуки Мономаха Роман Мстиславич галицкий и посаженный им на великий стол вскоре после смерти Игоря малозначительный князь Ингварь Ярославич волынский - даже двумя ступеньками. Что же касается самого сильного Мономаховича, стоявшего будто бы вровень, - Всеволода Большое Гнездо, то и здесь Игорь обладал преимущественным родовым правом - был старше владимиро-суздальского князя по возрасту и представителем старшей линии Ярославичей. Множество раз автор подчеркивает в тексте поэмы отчество Игоря «Святославлич», возможно, не столько для того, чтобы напомнить об отце, рядовой политической фигуре XII века, сколько о великом княжении своего прадеда Святослава Ярославича как об историко-политическом и династическом прецеденте.

И вот Игорь Святославич, не желая ослаблять Русскую землю большой междоусобной войной, четыре года сидит на черниговском столе. Сидит тихо, если не считать его необыкновенного подвижения - «Слова», в котором он так часто вспоминает своих любимых героев - Всеслава полоцкого и деда Олега Святославича. Именно потому, что они, тоже обладая сто лет назад преимущественными династическими правами и будучи насильственно спущенными Мономахом и его отцом по «лествице» вниз, пытались с помощью военной силы восстановить справедливость... Нет, Игорь не был «малозначительным» человеком! К концу жизни он стал мудрым государственным мужем, движимым патриотическими побуждениями, прозорливо и трагически осознающим неизбежность для родины тяжких грядущих испытаний, предлагавшим единственный выход из трудной исторической ситуации.

Интересно, что принцип феодального «старейшинства» вскоре после неожиданной кончины Игоря (причины которой неизвестны, как неизвестны причины ранней смерти его старшего брата Олега и младшего Всеволода), провозгласил Роман Мстиславич галицко-волынский, будто только что прочитавший «Слово». Этот сильный и решительный князь, стоявший за соблюдение «лествицы» еще в 1194 году, постриг в монахи своего тестя Рюрика Ростиславича, его жену и дочь, то есть собственную супругу, а двух сыновей князя, незаконно занимавшего великий стол, отправил в Галич.

Собрав затем в Киеве князей, Роман «нача гадати со князи и дружиною о устрое Русские земли... реки има тако: «Се, братие, весте, оже Киев есть старейший стол в Рустей земли и достоит в нем княжити старейшему и смысленнейшему во всей братии, абы могли управити добре и землю Рускую всюду обороняти и содержати во братии, да не переобидит один другаго и не наскакует на чужу волость. Ото ж встает рать межи братии, ведут поганых и губят землю Рускую и пачи котору во братии воздвижут...» В большой этой речи, которую я цитирую по В. Н. Татищеву, излагался далее порядок утверждения на великий киевский стол «старейшего и годнейшего», говорилось о его правах, справедливом распределении земельных владений меж братиею; не раз подчеркивался принцип подчинения местных «неумных» и «молодших» князей «старейшему», «абы русская сила не малилась». «А егда кто от братии воздвижет котору и наскочит на чужу волость, он да посудит с местными князи и омирит». Когда же на кого-либо из братии придут извне «ратнии», то «князь великий, снесшися со братиею, местными князи, послют помощь от всея Руския земля, елико требе».

Это была развернутая позитивная программа, политической альтернативы которой в те времена не существовало. Однако влиятельный Всеволод Большое Гнездо, «бояся сам старейшинство иному дати... отрече Романови, глаголя: «Се, брате, и сыну, испокон тако не бысть. И яз не могу преступати, но хосчу тако быти, яко бысть при отцех и дедах наших». Другими словами, политическая раздробица Руси, междоусобицы и «которы» оправдывались, как бы узаконивались силой исторических прецедентов!.. «Роман же, слышав ее, оскорбися вельми, иде к Галичу». А Всеволод Большое Гнездо, тут же сместив Ингваря Ярославича, потребовал от Романа освобождения сыновей Рюрика, Ростислава и Владимира, праправнуков Мономаха. «И посади Всеволод зятя своего Ростислава на великом княжении киевском». Таким образом, киевский стол остался за «Володимерим племенем», и мы не знаем, какой оборот приняли бы события на Руси, если бы своевременно и по праву его занял Игорь Святославич внук Ольгов...

Несомненно, что между «Словом» Игоря Святославича и «Поучением» Владимира Мономаха, написанным на сто лет ранее и до его киевского вокняжения, есть деликатная и тонкая связь. «Читатель «Поучения» - это любой представитель господствующего класса феодального общества, настроенный к поддержанию не самим им достигнутого наличного жизненного уровня, а унаследованного от предков. Это читатель того же географического диапазона и политического кругозора, что и читатель, к которому обращалось «Слово о полку «Игореве» (Б. А. Романов. Люди и нравы Древней Руси. С. 140).

В борьбе конца XI - начала XII века за киевский стол Владимир Мономах использовал литературное средство политической агитации. Б. А. Рыбаков: «Поучение» Мономаха было обращено не к его родным детям. Они в это время уже выдавали своих дочерей замуж и в отцовских поучениях едва ли нуждались. Оно было рассчитано на довольно широкую феодальную аудиторию». А выше: Мономах «...без всякой скромности расхваливает себя и как бы указывает киевским «смысленым»: вот я - тот самый князь, который нужен вам. Я всегда воевал с «погаными». Я не давал воли «уным» своим отрокам, не позволял им «пакости деяти», я хорошо отношусь к купцам, я сторонник правого суда, я сумею успокоить обиженных, я честно соблюдаю присягу, я хорошо сам веду свое хозяйство, не полагаясь на тиунов и отроков, я совещаюсь со своими боярами, я покровительствую церкви...» (Киевская Русь... С. 461).

Политическое и мировоззренческое кредо Игоря, выраженное в «Слове», требовало от читателей глубоких исторических и философских раздумий о судьбах Русской земли, сложностях текущей жизни и человеческих трагедиях прошлого и настоящего, не замалчивало слабостей героя и не выпячивало его действительных или мнимых достоинств. Поэма предназначалась для «братии», то есть князей, избранных представителей высшего слоя тогдашнего общества, способных оценить ее набатное звучание, мощь ума и богатство таланта автора, его истинный патриотизм и благородство устремлений. Это был своего рода поиск и призыв союзников, готовых поддержать автора в главном его убеждении - необходимости соблюдения принципов феодального «старейшинства» и немедленного единения вокруг Киева, чтобы прекратить разорительные усобицы и организовать сплоченную защиту от внешних врагов.

На собственном горьком примере Игорь преподносил поучительный исторический урок и напрямую предлагал себя на роль главы Русской земли. Первым обратил внимание на эту прагматическую цель «Слова» еще в прошлом веке автор двух замечательных работ о поэме П. П. Вяземский, написавший, что автор «...ничего не имел другого в виду, как представить кандидата для защиты единства родного племени». Н. С. Демкова, возвращая нас к событиям 1185-1196 годов и подробно анализируя тогдашнюю политическую ситуацию, считает, что автору «Слова» «известны обвинения Ольговичей в безрассудстве и военном неумении, он знаком с требованием Всеволода, Рюрика и Давыда, обращенным к его князьям, - навсегда отказаться от притязаний на киевский престол, и он хочет оправдать черниговских князей за поражение 1185 года, доказать их военное и моральное право быть руководителями в княжеских союзах, ибо они выступали как мужественные представители Руси против «поганых», они уже «доспели на брань»... Идеальным центром княжеских союзов для автора несомненно являются черниговские, его князья, способные и к защите Руси, и к руководству ею».

А Н. В. Шарлемань в своем докладе 1952 года останавливался на психологических мотивах, вызвавших к жизни великую поэму, и рассматривал истоки ее разнообразной лексики. «Долгое раздумье в плену и в дороге, тяжелые душевные переживания, впечатления от ярких образов весенней природы, вылившиеся не в форме христианского покаяния и смирения, а в пантеистических образах природы, языческих богов, и дали гениальное произведение. Кто же, кроме Игоря, на долю которого пришлись все эти переживания, мог подать их в такой страстной форме, кто знал, о чем думал Игорь перед побегом, во время побега, кто знал мысли Игоря о жене, золовке, зяте?»

Действительно, духовный портрет Ярославны, в частности воссозданный в «Слове» яркими и смелыми мазками, мог принадлежать только человеку, долго и близко знавшему ее, «выдумать» и набросать бессмертными красками столь интимный образ, обнаруживавший пантеистическое мировосприятие супруги Игоря, какому-то другому лицу в те времена было невозможно. Кстати, еще Аполлон Майков интуитивно и тонко почувствовал в плаче Ярославны присутствие Игоря: «Обстановка этого плача будет: степь, утро, закуковала кукушка, напомнившая особенно живо Игорю его Ярославну, как видел он ее в последний раз на стене в Путивле... Там она стоит и обращает вопли свои в пустынную степь - к ветру, к реке, к солнцу, горюя и тоскуя любящим сердцем, чуя постоянно беду над милым... Как хорош выходит тут Игорь-то!»

Н. В. Шарлемань: «Признав Игоря автором, легко объяснить осведомленность «Слова» в княжеских делах. Как зять Ярослава галицкого, Игорь, конечно, был хорошо знаком с положением двора Ярослава, знал мощь его войска, слышал в своей семье о замыслах венгерского короля. Из говора своей жены Евфросинии Ярославны и ее брата Владимира, жившего в течение некоторого времени у него, Игорь усвоил и внес в свое литературное произведение некоторые западнорусские слова, галлицизмы и полонизмы...»

Между прочим, и новгородские элементы, усматриваемые в «Слове», легко объяснить тем, что мать Игоря, одна воспитывавшая с тринадцатилетнего возраста сына, была новгородкой, на которой, согласно записи в 1-й Новгородской летописи за 1136 год, «оженися Святослав Ольговиць в Новгороде и венцяся своими попы у Святого Николы...». Восточные же тюркские слова пришли в памятник через давнее соседство северян со степью, общение с ковуями в походе и с половцами в плену.

Однако особенно закономерен в поэме, повторимся, мощный слой северской народной лексики; это словесное богатство нельзя было столь активно освоить издалека и со стороны. Целых тридцать четыре года, почти всю свою сознательную жизнь - с 1164 по 1198 год - автор провел в Путивле, Новгороде-Северском и их сельских окрестностях. И родился он в этих местах, и здесь же прошло его младенчество и раннее детство - годы, когда маленький человек открывает удивленные глаза на мир, делает на земле первые щаги, слышит и произносит первые слова, начинает чувствовать и думать...

«Форма же изложения в «Слове» от третьего лица была выгодна Игорю, чтобы скрыть себя и обнародовать «Слово» как анонимное произведение», - писал Н. В. Шарлемань. Да, немало произведений средневековой русской культуры анонимны: авторы, считая эти творения выше личности бренного человека, не находили уместным связывать их со своими именами, а у Игоря, как мы знаем, были на то особо важные и деликатные причины. Напомню, к месту, интересное замечание Б. А. Рыбакова: «Ученые давно уже научились преодолевать эту средневековую анонимность: если летописец, говоря о ком-либо в третьем лице, сообщает о нем слишком много подробностей, то очень вероятно, что в этом случае летописец говорит о себе, называя себя «он»...»

Летописная повесть о походе Игоря уникальна по объему, а также по количеству достовернейших подробностей, не противоречащих «Слову», где поистине «слишком много подробностей»! Повествование от третьего лица помогло автору не только дать всему и всем личную оценку, но и взглянуть на себя и других как бы со стороны, учесть и «молву», и, так сказать, официальные точки зрения, раскрыть историзм событий. А в чисто литературном плане этот прием позволил свободнее выбирать грамматические, лексические, стилистические, аллитерационные, ритмические варианты в процессе чудовищной по трудоемкости творческой работы над текстом поэмы. Изложение от первого лица, как, скажем, в «Поучении» Мономаха, было невозможно в «Слове». Чтобы в этом убедиться, представьте себе в поэме такую, например, неудобоваримую фразу: «Я сплю, я бжу, я мыслию поля мерю...» А множество мест вообще нельзя представить написанными от первого лица! Взгляните с этой точки зрения на вводную фразу «Слова», и вам станет ясно, что она отлита в единственно возможную грамматико-стилистическую форму. Главный герой поэмы везде назван по имени, отчеству, имени-отчеству, в заголовке еще и по «фамилии», а в тексте несколько раз также посредством указательных местоимений и личных в третьем лице. В одном только - ключевом, кульминационном - месте у Игоря неудержимо вырвалось: «Что мне шумит, что мне звенит...»

Напомним, впрочем, что полный заголовок поэмы, возможно, раскрывал для средневековых читателей имя творца ее, а Н. В. Шарлемань высказал еще одну интересную догадку: «В «Слове», по-видимому, можно найти глухое упоминание о подлинном авторе в обращении к Бояну: «пети было песнь Игореви того внуку». Как известно, первые комментаторы перед словом «внуку» вставили в скобках «Олга». По-видимому, эта поправка текста излишня. Смысл первоначальной редакции таков, что Боян призывается петь песнь Игорю - своему внуку, т. е. потомку, последователю. Такие обороты речи и ныне встречаются в украинском языке. Если Игорь последователь певца Бояна, то он и сам певец...»

Учтем также мнение еще одного внимательного исследователя: «Слова «того внуку» настолько ничем не связаны по смыслу, а по своему месту настолько удалены от имени Олега Святославича, что их, конечно, нельзя относить к этому князю». И верно - ключевая фраза о таинственном «внуке» приводится задолго до первого упоминания об Олеге Святославиче, а очень приметное место, включающее эту строку, сцементировано общей мыслью, композиционно заключает пролог-зачин поэмы и начинается с обращения к предшественнику-песнотворцу: «О Бояне, соловию старого времени!» И далее: «И синтаксически и логически (так как дело идет о пении, а не о чем-либо другом) слова «того внуку» должно относить к имени древнего певца Бояна» (М. В. Щепкина. О личности певца «Слова о полку Игореве» // ТОДРЛ. М.; Л., 1960. Т. 16. С. 74). Таким образом, фразу: «Пети было песни Игореви того внуку», а также полный заголовок поэмы можно рассматривать как довольно веские доказательства авторства Игоря.

«В заключение приходится признать, - заканчивал Н. В. Шарлемань свой доклад 1952 года, - что вряд ли предлагаемая гипотеза будет скоро принята...»

Не знаю, скоро или не скоро эта гипотеза будет принята, но для меня, скажем, она уже сделала свое доброе дело - заставила по-новому вчитаться в «Слово» и комментарии к нему, повнимательней отнестись к людям и событиям далекого нашего средневековья, вникнуть в некоторые подробности тогдашней политической, военной, культурной жизни, пристальней взглянуть на главного героя бесценного литературного памятника. Личность первейшего русского писателя, если им был Игорь Святославич Ольгов, возбуждает интерес, привлекает своей сложностью, противоречивыми оценками, нераскрытыми тайнами его жизни и смерти.

Четыре года пробыл Игорь на черниговском «отнем златом столе», и об этом периоде его жизни абсолютно ничего не известно. Это настораживает и будит воображение. Чем он занимался долгих четыре года? Быть может, дорабатывал «Слово», все более усложнял, зашифровывал его текст, искал новые и новые словесно-смысловые родники? Какова была судьба протографа? Возможно, рукопись хранилась в библиотеке какого-либо черниговского собора или монастыря, обветшала, была скопирована в XVI веке, дожила там до XVIII века, попала в руки местному любителю литературы священнику Иоилю Быковскому, который привез ее из Чернигова в Петербург, затем в Ярославль, хранил у себя до глубокой старости, передал наконец в руки Мусина-Пушкина, первого издателя памятника... Такая история подлинника - лишь зыбкое предположение, и мы обратимся к фактам, связанным с личностью Игоря и привлекшим меня своей загадочной необъясненностью.

Почему Игорь, этот - по сегодняшней пустопорожней молве - «князь-забияка», долгие годы владевший богатым и густонаселенным княжеством, на самом деле никогда не затевал «котор»? Может, князь-патриот, мучительно осознавший, что со времен первых усобиц принципы «старейшинства» при разделении земель и власти постоянно нарушались, десятилетиями подавал «братии», князьям русским, личный пример соблюдения этих принципов, изложив в конце жизни свое политическое и нравственное кредо в «Слове»? Почему в эти годы он не сделал ни одной попытки силой занять великий киевский стол, принадлежавший ему по наследному феодальному праву? Чтобы не «ковать крамолу» мечом, не ослаблять Русскую землю, не множить число «гориславличей»?

Несомненно, что Игорь, как реальная историческая личность, раскрыт исследователями не до конца. Обладавший, судя по «Слову», высокой духовной и интеллектуальной культурой, он прошел суровую жизненную школу, познал душевные потрясения, людей, обрел военный опыт, государственное мышление, изучил историю и извлек из нее уроки, выработал к концу жизни твердые мировоззренческие, политические и нравственные принципы. Историки во многом доверяют В. Н. Татищеву, располагавшему неизвестными нам средневековыми рукописными манускриптами. И мы не знаем, из какой сгоревшей летописи взял он изумительную по краткости и определенности характеристику Игоря: «Сей муж своего ради постоянства любим был у всех, он был муж твердый».

Но все же почему Игорь Святославич не был провозглашен в 1198 году великим киевским князем? Может быть, Киев, окончательно утративший свое значение столицы Русской земли, потерял притягательную силу для Игоря, убедившегося в невозможности реального осуществления принципа «старейшинства»? А не играли ли здесь решающей роли враг Игоря Всеволод Большое Гнездо или набравшие чрезмерное политическое влияние киевское боярство и духовенство? Исторические источники ничего не проясняют, на основании их скупых текстов можно только строить предположения.

Великая распря 1194-1196 годов из-за Киева не утихла вдруг. В 1197 году Рюрик Ростиславич, ставленник Всеволода Большое Гнездо, на этот раз получивший великое княжение, в сущности, за взятку в виде пяти городов Русской земли, обратился к своему патрону: «Брате и свату, являю ти, зять мой Роман от нас отступи и целова крест ко Ольговичем. И ты, брате, поели к ним грамоты крестныя и поверзи има, а сам сяди на конь». Острая политическая ситуация вскоре разрешилась не в пользу Ольговичей даже без военного вмешательства Всеволода Большое Гнездо - в Галиче был «уморен отравою или опися» брат Ярославны Владимир, и Роман волынский захватывает галицкий стол, который по наследственному праву принадлежал сыновьям Игоря. Ярослав черниговский, лишившись поддержки Романа, не в силах был бороться за Киев, а после его смерти в следующем году единственным законным претендентом на великий стол оказался Игорь Святославич, стоявший на династической «лествице» ступенькой выше Рюрика. Летописи не зафиксировали политических перипетий того года, зато донесли до нас поразительный по своему тону и направленности панегирик Рюрику Ростиславичу. Приведу эту своего рода летописную рекламу в переложении В. Н. Татищева: «...вси бо начинания его бяху от страха божия и любомудрия (филозофии), полагаша бо себе во основание воздержание (чистоту) по Иосифу и целомудрие, по Моисею добродетель, Давыдову кротость, Владимирове правоверие и протчия добродетели прикладая в соблюдение заповедей божиих, многу милостину дая».

За тридцать пять лет Рюрик вступал на великое княжение киевское семь раз, не считая переходного 1198 года, но ни до того, ни после не удостаивался столь комплиментарной оценки своей личности. Политика во все времена зависела от господствующей идеологии, и не исключено, что это необычное славословие, навязчивое подчеркивание христианских добродетелей Рюрика появились на страницах летописи в пику законному претенденту на великий стол Игорю, которому, если он действительно являлся автором «Слова» с его языческим антуражем, никак нельзя было адресовать подобных восхвалений. Причем за похвалой Рюрику как-то не совсем кстати следует почему-то еще более пространная похвала христианским добродетелям его невестки Анны, дочери Всеволода Большое Гнездо, главного врага Игоря, всех Ольговичей...

Выскажу еще одно предположение, основанное на кратких летописных сообщениях того загадочного 1198 года. Имею в виду известие о единственном походе Всеволода Большое Гнездо на половцев, совершенном им при жизни Игоря. Почему этот сильный князь, никогда также не принимавший участия в коллективных выступлениях против кочевников, предпринял этот поход именно весной 1198 года? Почему этот неожиданный и несколько даже странный демарш оказался столь длительным? Почему не состоялось ни одного сражения с половцами? Не исключаю, что Всеволод Большое Гнездо сел «на конь» по прошлогоднему или новому призыву Рюрика сразу после смерти Ярослава черниговского. Владимиро-суздальский князь, возможно, вообще не ставил себе целью повоевать половцев - за воинской славой он никогда не гонялся, ни при чем были также мотивы обогащения или мести, так как на его богатое княжество степняки не нападали, а на общерусские интересы ему было наплевать. Скорее всего, большое войско Всеволода продемонстрировало силу на границах земель Игоря, чтобы на великом столе прочней утвердился Рюрик. И видно, совсем не случайно после этого безрезультатного и бесславного «половецкого» похода «бысть радость велика в Володимере»...

В том же 1198 году «князи рязанстии умыслиша отделити от епископи черниговския». Почему отделение рязанской епархии, входившей около ста лет в черниговскую, совпало с вокняжением Игоря? За этим важным событием в истории русской церкви предположительно можно увидеть и чисто политические причины, но совсем не исключено, что рязанские церковники, знакомые со «Словом», узрели в главном герое и авторе необычного сочинения еретика, ставшего великим князем черниговским и посягнувшего на религиозные святая святых.

Б. А. Рыбаков заметил однажды, что в русском летописании второй половины XII века названы по имени и деду, однако без отчеств, всего четыре живых, юных и малоизвестных, еще не прославившихся ничем князя. Полное же упоминание по имени, отчеству и «фамилии», то есть по имени деда, входило в торжественную формулу некрологов. Например, «преставися благоверный князь Смоленьский Давыд, сын Ростиславль, внук же великого князя Мстислава»... «Нигде ни один летописец, - пишет Б. А. Рыбаков, - не величал живого князя сверх отчества еще и именем деда». И единственное исключение - уникальная запись в Киевском своде 1198 года о живом и хорошо известном князе: «В то же время Святославличь Игорь внук Олгов поеха из Новагорода...» Возможно, что это не только свидетельство известности заголовка «Слова», но и нечто другое... Почему Игорь упомянут так, как по летописной традиции упоминали только мертвых? Что этим хотели сказать составлявшие свод монахи, священнослужители или их цензоры?

Далее. Князей, как правило, хоронили в соборах, церквах и монастырях... В конце XII века упокоились в различных храмах, многие известные князья, в том числе и персонажи «Слова». Святослав Всеволодович (ум. 1194) был «положен в Киеве в отни-монастыри», «буй-тур» Всеволод Святославич (ум. 1196) - в черниговской церкви Богородицы, Давид Ростиславич (ум. 1197) - в смоленской церкви Бориса и Глеба, Ярослав Всеволодович (ум. 1198) - в черниговском Спасо-Преображенском соборе.

Летописи тех лет отмечали места захоронений второстепенных, не оставивших никакого следа в истории, князей. В 1190 году, скажем, «приставися князь Святополк Игоревич, шурин Рюриков, апреля 19 и положен во церкви златоверхой святого Михаила, юже созда прадед его Святополк». Об этом князе история решительно ничего не знает. Зимой 1195 года «преставися князь Изяслав Ярославич менший месяца февраля, и положиша его в Феодори монастыри», однако неизвестно, где и когда он княжил. «Тоя же зимы месяца марта преставися благоверный князь Глеб Юрьевич туровский (по другим источникам не то «добрянский», не то «дубровицкий». - В. Ч.)... И привезоша его в Киев. Сретоша тело его митрополит с игумены и князь великий Рюрик. Положиша его во церкви святого Михаила златоверхого». Существуют разнотолки о том, чей это был потомок и где его на самом деле похоронили...

Наши средневековые историки постоянно фиксировали также места упокоения видных священнослужителей, многих княгинь и даже малолетних князей. Так в 1199 году умер в шестилетнем возрасте Ростилав Ярославич, внук киевского князя Владимира Мстиславича, живший в Новгороде при отце, и летописец отметил, что положили его «в монастыри святого Георгия». В 1201 году умерла мать этого князя-младенца, супруга Ярослава Владимировича «имянем Елена» и «положена бысть в церкви святыя Богородицы в монастыре». Сообщение 1202 года: «Тое же зимы преставися великая княгиня Ярославля, невестка великого князя Всеволода, Ефросиниа Борисовна в Переяславли и положена бысть в церкви Бориса и Глеба подле отца и матери».

И вот перед нами загадочный факт: один из самых известных князей того времени Игорь Святославич внук Ольгов, умерший великим князем черниговским, не был похоронен в Спасо-Преображенском соборе, где находился главный некрополь, усыпальница чернигово-северских князей XI-XIII веков. Да и вообще не существует никаких известий о его захоронении в храме. Конечно, нет летописных сведений о месте погребения и некоторых других князей того времени. Но если допустить, что Игорь был автором «Слова», восставшим в своем сочинении против христианских канонов и кощунственно возродившим общественную память о языческих верованиях, то не могли ли церковники, знавшие о его авторстве, запретить родственникам упокоить тело «богоотступника» под святыми сводами?

Приведу для контраста подробное татищевское переложение летописных сведений о болезни, смерти и похоронах одной современницы Игоря, отнюдь не выдающейся, не оставившей никакого следа в политической или культурной средневековой Руси. «6713 (1205) ... Великая княгиня Мария Всеволода Юрьевича, лежа в немощи 7 лет и видев кончину свою, пострижеся в монастыри, его же сама устрои. И пребысть в нем 18 дний, преставися марта 19 дня, прежде отхода своего созывая чада своя и много их поучая, како жити в мире и любви, люди судити во правду, зане много чита божественных книг. Егда же иде в монастырь, везоша ю на санех. По ней иде князь великий и чада ее, сынове и дщерь, и множество народа, вси плакахуся. Проводивше же ю в монастырь, возвратишася и не видеша ю до смерти, зане не хоте никого же видети, кроме единыя дщери Всеславы (Вышеславы Ростиславли), иж приеха пред тем, при ней же и скончася. По смерти же ее положиша ю во гробе каменне и погребоша во церкви святой Богородицы. Константину же, сыну большему, прииде весть, яко мать его скончася, горько плакася, зане ему мать не яви, яко име намерение пострищися, и то учини в другой день по ея отходе».

Если бы мы имели такие же достоверные подробности о последних днях, кончине и похоронах Игоря Святославича, нам наверняка открылись бы многие сокровенные тайны и его времени, и его личности!.. Глубокой печалью веет от сдержанных слов: «6710 (1202). Преставися князь черниговский Игорь, сын Святославль. Той же зимы явися затмение в луне декабря 29».

Фантастически случайное совпадение редкого космического явления со смертью Игоря вызывает ассоциативные мысли о том, что он, литературный гений космического, почти неправдоподобного дарования, закончил свою земную юдоль непонятым и осужденным современниками, открыв своей жизнью и смертью череду трагических судеб в русской литературе новых времен...

И, быть может, сыновья Игоря, безусловно, осведомленные об авторстве отца, разворошившего упреками «Слова» княжеский муравейник Русской земли и одновременно призывавшего к единению, разделяли отцовские идеалы и помыслы, знали о попрании его законного права на Киев? Есть поразительный исторический факт, который ни летописцы, ни позднейшие историки никак не объясняют. Может, за ним стоит нераскрытая тайна личности Игоря? Или он как-то связан с причиной довольно ранней смерти князя, который уже четыре с половиной года должен был занимать великокняжеский стол?

«6710 (1202). Преставися князь северский Игорь Святославич декемвриа. 29-го дня» (В. Н. Татищев. История Российская.... Т. 3. С. 168). Странно, что Игорь назван князем северским, но мы не будем гадать о причине такого поименования, обратим внимание на точную дату смерти - 29 декабря 1202 года. По языческому и христианскому обряду человека обычно хоронили на третий день. И вот сразу после похорон Игоря Святославича будто прорвалась плотина - Ольговичи, среди которых уже, очевидно, большой вес имели Игоревичи, соединившись с войсками Рюрика Ростиславича, напали на Киев, учинив неслыханное разоренье древней столицы Руси. «И створися велико зло в Рустей земли, якого же зла не было от крещенья над Кыевом. Напасти были и взятья - не якоже ныне зло се стася: не токмо едино Подолье взяша и пожгоша, иногору взяша и митрополью святую Софию разграбиша и монастыри вси и иконы одраша...»

Произошло это 2 января 1203 года, то есть на следующий день после похорон Игоря, и можно предположить некую связь между двумя столь близкими событиями. Простившиеся с телом отца Игоревичи должны были тут же сесть в седла и скакать, меняя коней, долгую ночь по заснеженной дороге, чтоб на следующий же день подступить к Киеву... Позже Роман, Святослав и Ростислав, три сына Игоря, призванные галичанами на княжеские столы как внуки Ярослава «Осмомысла», будут повешены местным боярством - такой массовой и жестокой казни князей на Руси не было «от крещенья над Кыевом» и не будет никогда позже...

Есть и другие загадки, связанные с жизнью и смертью Игоря Святославича. Почему летописцы посвятили его младшему брату Всеволоду, князю удельному, развернутый, с чувством написанный некролог, а о смерти Игоря Святославича, умершего после четырехлетнего черниговского стольного княжения, сообщили столь скупо, в одну строчку? И почему во враждебной Игорю Лаврентьевской летописи, которую, очевидно, цензуровал сам Всеволод Большое Гнездо, покойный даже не удостоился отчества? Приведу это сверхкраткое летописное сообщение и - опять для контраста - последующую фразу: «В лето 6710. Преставися князь Черниговьскый Игорь. Того же лета приставися княгыни Михалкова Февронья, месяца августа в 5 день, на память святого мученика Евсегния, и положена бысть в церкви святыя Богородица, в Суждали» (ПСРЛ. Т. 1. 1846. С. 175).

Однако самое таинственное открылось мне в знаменитом рукописном средневековом источнике - Любечском синодике. Не раз я вчитывался в этот исключительный по своей исторической ценности документ, где записаны для поминования при церковных службах черниговские удельные и владетельные, стольные, называемые «великими», князья.

Отсутствие в Любечском синодике Владимира Мономаха, его отца Всеволода Ярославича, а также Бориса Вячеславича, сына смоленского князя Вячеслава Ярославича, сидевших на черниговском столе в последней четверти XI века, объясняется просто - составители синодика справедливо считали законными владетелями Чернигова только потомков Святослава Ярославича, четвертого сына Ярослава Мудрого. Но почему в этом драгоценнейшем историческом документе не назван по имени князь Игорь? Загадка! Читаю список в том месте, где должен значиться Игорь Святославич. Синодик упоминает «Великого князя Ярослава черниговского, в иноцех Василия, и княгиню его Ирину». Как известно, Ярослав Всеволодович княжил в Чернигове с 1177 по 1198 год. Назван по именам и отчеству великий князь Всеволод-Даниил Святослав<ич> черниговский (Чермный) и княгиня его Анастасия. Этот князь впервые занял черниговский стол в 1204 году.

Как мы знаем, с 1198 по 1202 год великим черниговским князем был Игорь Святославич, однако Любечский синодик между Ярославом Всеволодовичем и его племянником Всеволодом Святославичем помещает некоего «Великого князя Феодосия черниговского...». Но в Чернигове никогда не сидел князь Феодосий, и вообще на Руси среди сотен удельных и великих князей не было князя, носившего такое имя! Если Игорь Святославич не назван в Любечском синодике, то это чрезвычайно показательно, только я предполагаю, что под псевдонимом «Феодосий» - это имя самого досточтимого святого русской церкви - записан в поминальник Игорь! Допускаю, что он, будучи автором полуязыческого «Слова», «покаялся» перед смертью в своих «грехах», принял схиму, и в синодике значится его монашеское имя.

И еще очень важное. В Любечском синодике есть продолжение поминальной записи о загадочном великом князе черниговском Феодосии - в ту же строку местные священники записали «и княгиню его Евфросинью». Не Ярославна ли это «Слова», мать всех детей Игоря?

Под именем Евфросиньи Ярославны супруга Игоря проходит во всем современном «Слово»ведении. Впервые ее назвала Екатерина II в своих «Записках касательно российской истории», но источник этого сведения нам неизвестен, как и источник первоиздателей «Слова», также назвавших жену Игоря Евфросинией. Не исключено, что Екатерина II, наверняка не знакомая с Любечским синодиком, который был обнаружен в крохотной провинциальной церкви сто лет спустя после ее «Записок», знала какой-то несохранившийся летописный манускрипт.

Чтобы читатель смог убедиться, насколько трудно установить через восемь веков исторически достоверные подробности, я расскажу о моих поисках имени Ярославны, потому как через это имя можно кое-что узнать об Игоре. В известных науке летописях оно не названо, ищи не ищи, а почти через сто лет после опубликования Любечского синодика, уже в наше время, вдруг промелькнуло в одной церковной статье: «1185 год принес много горя преподобной Евфросинии: родственники ее мужа, князья северские, совершили неудачный поход на половцев (описанный в «Слове о полку Игореве») и попали к ним в плен. По поручению своего отца, великого князя киевского Святослава Всеволодовича муж преп. Евфросинии Владимир Святославич должен был отправиться в города и веси Посемья собирать силы и готовить средства на случай вторжения половцев в Северную землю, а сама преподобная Евфросиния поехала в город Путивль, чтобы утешить свою двоюродную сестру, княгиню Евфросию Ярославну, жену плененного князя Игоря» (И. Спасский. Преподобная Евфросиния, княжна Суздальская. - Журнал Московской Патриархии. 1949. N 1. С. 61).

Автор, правда, тоже не сообщает, откуда он узнал об этом давнем визите, но дает довольно подробное жизнеописание Евфросинии Суздальской, причисленной к лику святых в 1580 году, приводит слова о ней из какого-то неясного средневекового церковного сочинения: «Ты бо в женах российских толико превознесеся, о пресветлая суздальская звезда, яко же всем инокиням рода русского начальница и учительница преславная бысть и наречеся». При крещении она была наречена Еленой, славянское ее имя - Пребрана. Родилась около 1165 года в семье суздальского князя Михалко Юрьевича, который княжил и в Киеве, и в Переяславле, и во Владимире, жил «изгоем» в Чернигове, была замужем за Владимиром Святославичем, сыном Святослава Всеволодовича киевского, и «обращала на себя внимание красотой, умом и способностями к научению книжному». Потеряв отца, мужа и мать, постриглась, основала в 1207 году Ризположенскую обитель близ Суздаля, прославилась своей святостью, отречением от жизненных благ, дожила до татаро-монгольского нашествия, отдавая приходившим к ней людям «опыт, вынесенный за долгую жизнь, книжную мудрость, накопленную с детства, непоколебимую веру в будущее своего народа, стараясь передать поколению русских людей моральные силы перенести свалившееся на него национальное бедствие». Умерла в 1250 году, и статья была посвящена 700-летию ее упокоения. Жаль, что автор не указывает, откуда он взял эти данные. Предполагаю, что он сотворил и расцветил сочиненными подробностями исторически малообоснованную легенду, записанную спустя триста лет после смерти Евфросинии Суздальской каким-то монахом Григорием, который «удостоился слушать достоверное в г. Суздале от... черноризиц обители преподобной».

Согласно другому источнику преподобная Евфросинья Суздальская - ее краткое житие предшествует подробному житию Сергия Радонежского - была дочерью Михаила черниговского, в миру звали ее Феодулией, мать - Феофанией, а не Февронией, как у И. Спасского. (Жития святых, чтимых православной церковью, составленные преосвященником Филаретом (Гумилевским), Архиепископом Черниговским. Спб., 1892. С. 298-301). Но Михаил Всеволодович, родившийся в 1179 году, не мог иметь в 1185 году взрослую дочь, якобы ездившую тогда к своей тезке и родственнице в Путивль, дочь же Михалка Юрьевича, княгиня, а с 1201 года вдова удельного черниговского князя Владимира Святославича, не могла прозываться «княжной Суздальской»!

Ох уж эти «жития»! Сколько в них противоречий, взятых с потолка фактов, чисто религиозных легенд о мнимых благодетелях «героев», взятых из других «святых» биографий! Историк русской церкви профессор Московской духовной академии Е. Е. Голубинский честно называл подобные жития «баснословием», а Филарет в предисловии к своему трехтомнику житий писал: «Прежние повествования о святых Русской церкви написаны немногие современниками, очень многие - людьми поздними, притом писаны людьми разных дарований и разного образования. Повторять все эти повести без разбора, без проверки - грешно перед чистою совестию и стыдно пред просвещенным умом». В житийной истории православной церкви возможны любые легенды, ежели она вообще не знает, кто такие были почти треть ее святых...

Загадка имени Ярославны остается, и пока единственный достоверный источник - Любечский синодик, где она, Евфросинья, названа «княгиней», то есть супругой князя Феодосия, под которым, вероятно, следует подразумевать Игоря. Кстати, только в этом синодике названы по именам современницы Евфросиньи Ярославны - Мария, жена великого князя киевского Святослава Всеволодовича и жена Ярослава Всеволодовича черниговского Ирина...

И Любечский синодик молчаливо хранит главную для меня тайну! Если Евфросинья - это Ярославна «Слова», а «Великий князь Феодосий черниговский» - Игорь, то почему тогда Ярослав-Прокопий Всеволодович-Кириллович, очевидно также принявший перед смертью схиму, значится в поминальнике и по своему светскому имени, и по монашескому (Василий), а для поминовения его преемника на княжеском столе Игоря оставлено только монашеское имя? По какой такой важной причине средневековые черниговские священники, записав полными именами множество князей, среди которых немало второстепенных, таких, что даже не зафиксированы в летописях, не решились назвать ни светского, ни христианского имен великого князя черниговского Игоря-Георгия Святославича-Николаевича? Исключено, чтоб они не знали этих имен, но не исключено, что они знали, кто был автором «Слова», отвергнувшим христианскую смиренническую мораль и возродившим в общественной памяти рудименты языческих верований.

Наконец, еще одна глубокая тайна того времени, которая приоткрылась мне много лет назад, и я счастлив поделиться с читателем своими догадками и предположениями, связанными именно с годами черниговского княжения Игоря. Приведу для начала слова замечательного знатока русской старины, историка, археолога, великого библиофила и собирателя рукописей Ивана Егоровича Забелина, книжный дар которого составил основу любимой моей московской Исторической библиотеки: «Все, что сохранилось от прежней жизни человечества... могло сохраниться под видом памятников... Каждый памятник есть... свидетель, очевидец великого в бесконечном разнообразии единого дела, именуемого творчеством... Только подробным описанием и расследованием... почтенных остатков старины мы достигнем возможности выяснить себе нашу историю» (И. Е. Забелин. История и древности Москвы. М., 1867. С. 29).

Это высказывание можно отнести и к великому памятнику истории, культуры и духовной жизни наших предков - «Игореву Слову», и ко всем иным свидетелям стародавних времен - былинам, летописям, иконам, берестяным грамотам, средневековым законоположениям и официальным документам, монетам, гербам, печатям, предметам ремесел и прикладного искусства, архитектурным сооружениям.

Огромен объем информации, заложенной в любом памятнике архитектуры! Он, снабженный «подробным описанием и расследованием», свидетельствует о материалах, ремеслах, инструментах, мастерстве и строительных приемах предков, степени разведанности и освоения ими природных богатств, развития техники, технологии, транспорта. Каждая страница каменной летописи несет на себе печать своего времени, хранит историческую память о давних событиях, людях, их верованиях, достатках, духовной и творческой жизни, об их межобластнических и международных культурных связях. В памятнике запечатлены их понятия о красоте, чувстве меры, симметрии, пропорции, гармонии, об использовании ими эстетики, строительного материала, пейзажа, цвета, света, рельефа. Как ценнейший продукт культуры, памятники архитектуры воспитывают эстетически, сообщают эмоциональные заряды положительного знака, будят мысль, вовлекают человека в процесс познания, напоминают о вечных ценностях, участвуют в формировании психического склада народа, и, приобщая к деяниям предков, утверждают жизнь в поколениях, укрепляют веру в будущее. Памятники становятся национальными святынями, государственными символами; они несут высокие общественные понятия, соединяя людей и содействуя гуманистическому развитию человечества. Возведенные или восстановленные в мирные времена, они напоминают о счастье созидания и творчества, о пагубности и аморальности войн, побуждают стремления к миру.

Черниговская Параскева Пятница! Стоит мне закрыть глаза, как она выпукло, рельефно является в воображении причудливым пирамидальным столпом, будто бы легкими своими красными стенами, изящными пучковыми пилястрами, небольшими апсидами, узкими оконцами, серебряными арками-закомарами, орнаментальными мережками, светлым барабаном - «вся добра возлюбленная моя, и порока несть в тебе»! Трагическое и счастливое переплелось в ее судьбе. Воздвигнутая восемь веков назад, она служила главным монастырским храмом, католическим костелом, приходской церковью и за столетия совершенно изменила свой облик из-за надстроек и пристроек, как бы затаилась под ними, однако свежий кирпич со штукатуркой защитил древнюю плинфу от разрушения солнцем, дождями, ветрами и морозами. Взрыв фашистской бомбы обрушил надстройки, обнажил фрагменты средневековой кладки, в которых только такой знаток, как Петр Дмитриевич Барановский, мог столь зорко увидеть первородное, совершенно необыкновенное.

Памятник видится как монументальная и в то же время изящная и легкая скульптура, как некий символ чего-то возвышенного, смелого, гордого, светлого, величественного, динамичного, жизнеутверждающего.

П. Д. Барановский предположил, что возвел храм Петр Милонег по заказу Рюрика Ростиславича. Однако доказать это невозможно. Мы твердо знаем, например, что герой «Слова» - великий князь киевский Святослав Всеволодович построил в Чернигове великолепную Благовещенскую церковь, о чем сообщает летопись: «В лето 6694 (1186) месяца марта Святослав Всеволодович святи церковь святого Благовещения юже бе сам созда». И это объяснимо - он провел детство и юность в Чернигове, княжил в нем и очень любил этот город, с чувством обратившись однажды к своему сюзерену: «Отче! Пусти мя Чернигову наперед - тамо ми жизнь вся!» Но почему великий киевский князь Мономахович Рюрик Ростиславич должен был построить в вотчине Ольговичей Пятницкую церковь? Она датируется концом XII - началом XIII века, но ведь в 1196 году именно Рюрик стал инициатором большой междоусобной войны, создав мощную киевско-смоленско-владимирскую коалицию, направленную против северских князей, а со следующего года ему стало не до черниговских храмов - своих строительных дел привалило хоть отбавляй.

Конечно, великая каменная летопись Руси создавалась талантами зодчих и мастерством каменщиков, то есть - в прямом значении - народом, но почти каждая постройка связывалась с именем князя. Очевидно, князья в основном за свой счет и под своим контролем вели все дело, начиная с выбора зодчего, обсуждения проекта, наблюдения за строительством и кончая освящением. Сохранились летописные свидетельства, что Мстислав построил церковь Богородицы в Тмутаракани и заложил черниговский Спас, Владимир Мономах «сам созда» церковь Богородицы в Смоленске, его сын Мстислав - одноименную церковь в Новгороде, Давыд Святославич - Борисоглебский собор в Чернигове; много храмов строили Ярослав Мудрый, Андрей Боголюбский, другие великие и невеликие князья...

Считаю, что черниговскую Параскеву Пятницу «сам созда» Игорь сын Святославль внук Ольгов.

Любознательный Читатель. Но нужны какие-то доказательства, аргументы, основания!

- Они есть, хотя и косвенные. И если какой-то из аргументов слаб, что все они вкупе могут дать специалистам толчок для размышлений и дальнейших исследований...

1. Возведение храма было не только деянием «богоугодным», но также и делом чести, политики, престижным свидетельством богатства, силы, достоинства и благоденствия того или иного княжества. Чернигово-Северская и Владимиро-Суздальская земли словно соревновались во второй половине XII века - постройки на Клязьме как бы вызывали ответные на Десне и наоборот. Почти одновременно с Успенским собором во Владимире (1161) возносится в Чернигове также Успенский собор с княжескими клеймами на плинфах, бесстолпная Ильинская церковь и каменный княжеский дворец на Валу. Владимирцы строят великолепный Боголюбовский дворец, в 1164 году освещают церковь Спаса во Владимире, а в 1165 году - знаменитый храм Покрова Богородицы на Нерли, до сего дня чарующий нас своею светлой божественной статью. Не остаются в долгу северяне, но на строительство черниговских Михайловской церкви (1174) и Благовещенской (1186), вписавшей «новую страницу в историю русской архитектуры» (Б. А. Рыбаков). Всеволод Большое Гнездо отвечает Рождественским собором (1192) и знаменитым Дмитриевским (1197). Через три года он затевает еще одну постройку: «6708 (1200). То же лето месяца нуля 15 дня заложи князь великий Всеволод, сын Георгиев, церковь каменну во имя святой богородицы Успения в монастыри княгинине».

Как показали недавние замечательные археологические открытия, в конце XII - начале XIII века с огромным размахом велось каменное строительство в Смоленске. В раскрытии выдающихся по своей архитектуре форм церкви Архангела Михаила (Свирской) первая роль также принадлежит П. Д. Барановскому, который после войны спас ее драгоценные каменные остатки одновременно с остатками черниговской Параскевы Пятницы. Однако сказать только о Свирской - значит почти ничего не сказать о смоленском зодчестве тех времен.

Попутно напомнив любознательному читателю, что, например, в Париже тогда стояли только две каменные, восстановленные после давнего норманнского набега, церкви, попавшие в наши справочники, - С. Жермен де Пре и С. Жермен Л'Оксерруа да недостроенный, в лесах, собор Парижской богоматери, сообщу сенсационное: «золотой век» смоленского зодчества, насчитывающий каких-то сорок лет, явил на земле этого древнего русского города несколько десятков каменных храмов, в том числе несохранившиеся Троицкий и Спасский соборы, собор монастыря на Протоке, Воскресенскую церковь, а также церкви на нынешней Большой Краснофлотской улице, на Малой Рычаевке, Окопном кладбище и много других, от которых не сохранилось даже названий, только фундаменты. «...В особо интенсивный период строительства - последнее десятилетие XII - первая треть XIII века - Смоленск, безусловно, превосходил по размаху строительства все остальные архитектурно-строительные центры Древней Руси» (Н. Н. Воронин, П. А. Раппопорт. Зодчество Смоленска XII-XIII вв. Л., 1979. С. 402).

А Рюрик Ростиславич сразу после окончания междоусобной войны с Ольговичами развертывает широкое каменное строительство в Киевской земле. П. Д. Барановский: «В 1197 г. им построена в Белгороде церковь Апостолов, о которой с величайшей похвалой отзывается летописец, как о здании, необычайном своей высотой и украшенностью... К 1198 г. относится построение им в Киеве на Новом Дворе церкви Василия... В 1199 г. Рюриком возведена подпорная стенка в Киевском Выдубицком монастыре, сооружение которой вызвало... восторженный отзыв летописца...» Концом XII века датирует П. Д. Барановский и прекрасную Васильевскую церковь в Овруче, построенную Рюриком, а вот летописное сообщение о начале строительства еще одного храма в Киеве: «6706 (1198). Того же году князь великий Рюрик, во святом крещении Василий имянованный, иуля 14 дня нача строити в монастыри церковь каменну Святых мученик у Днепра на Выдубичи».

Это был год вокняжения Игоря в Чернигове. Мог ли такой человек, как Игорь Святославич, возглавивший одно из самых богатых и культурных княжеств Руси, четыре года сидеть на «отнем златом столе» сложа руки? Вполне было бы естественно, если б он, «гориславлич» конца XII века, ущемленный в своих правах на киевский великий стол, традиционно ответил на строительство новых храмов во Владимире, Смоленске и Киеве, возведя в Чернигове Параскеву Пятницу, эту несравненную жемчужину средневековой русской архитектуры. Это было делом чести, и то, что Игорь, как автор «Слова» по нашей гипотезе полубезверец, не только не противоречит предположению, но даже подкрепляет его. Архитектура, в том числе и культовая, будучи самым «людным» из всех искусств, может своеобразно выражать светские идеи своего времени, является красноречивым свидетелем исторических событий, а облик того или иного памятника как бы запечатлевает творческую личность создателя.

2. Летописного сообщения о строительстве или освящении Параскевы Пятницы нет, но если бы храм построил Рюрик Ростиславич, цензуровавший в эти годы Киевский летописный свод, то он не преминул бы зафиксировать в нем еще одно свое богоугодное деяние. Отсутствие в летописях известий о черниговском архитектурном шедевре можно связать с теми же обстоятельствами, которые обусловили полное замалчивание средневековыми подцензурными историками каких-либо событий четырехлетнего черниговского княжения Игоря, скупые сообщения о его смерти, отсутствие летописного некролога и сведения о месте захоронения автора «Слова».

3. Неоспоримым свидетельством того, что Параскева Пятница строилась попечением князя, служат метки-клейма на ее плинфах. Из письма научного руководителя коллектива Черниговского историко-архитектурного заповедника А. А. Карнабеда: «Основным источником данных о метках-клеймах на плинфах Пятницкой церкви являются данные П. Д. Барановского, Н. В. Холостенко и мои исследования... Плинфы Параскевы Пятницы помечены в виде княжеских знаков в большом количестве вариантов с плавной дугой и основой в виде угла, какого-то жезла с трезубом на конце, в виде двузуба с отрогом внизу и трезуба с расщеплением средней черты, знаки в виде трезуба с разветвлением всех трех концов и т. д.». Напомню, что трезубец на средневековых русских плинфах, монетах, печатях и гербах наукой ныне рассматривается как символическое изображение сокола - древнейшего анималистического тотема Рюриковичей, а «соколиной» символикой и художественной образностью, как мы знаем, пронизано все «Слово о полку Игореве».

4. Метки-клейма Параскевы Пятницы во всем их объеме - возможно, своего рода многозначный символический шифр заказчика, выразившего и в поэме и в параллельном архитектурном творении свои идеалы. А. А. Карнабед: «Характерны для плинф Пятницкой церкви орнаментально-изобразительные клейма... Среди них: а) разнообразные стрелы; б) змейки в виде присущего народной орнаменталистике «бегунка»; в) луки со стрелами; г) «плетенка» в виде сетчатого орнамента, который просматривается на фасадах памятника. Есть также оригинальные метки в виде букв и близких им по характеру знаков - буква кириллического алфавита «И», буква глаголического письма - «Веди» и др., а также сложные знаки из прямых и наклонных черт. Всего выявлено около 30 различных вариантов меток-клейм, указанных трех основных групп». Не были ли эти клейма знаком также и народного характера постройки? Выскажу и достаточно фантастическое предположение: не образовывали ли клейма-буквы и знаки «сочной резьбы», как пишет мне А. А. Карнабед, на первозданных стенах осмысленную надпись - от автора «Слова»; если это он «сам созда» памятник, можно было ожидать чрезвычайного! По количеству и разнообразию клейм, несущих чрезвычайно объемную, но, в сущности, еще не расшифрованную информацию, Параскева Пятница, этот сравнительно небольшой черниговский памятник, не имеет аналогов в русской архитектуре, так же как краткое «Слово» не имеет аналогов в русской литературе по количеству и разнообразию информации, не говоря уже о других его непреходящих ценностях. Добавлю, что церковь св. Василия в Овруче - несомненно, построенная Рюриком киевским, о чем есть летописное сообщение, - ровесница Параскевы Пятницы и настолько близка ей по архитектурным элементам, что П. Д. Барановский, возрождая черниговский шедевр, взял из овручского памятника некоторые зодческие подобия. Но удивительное дело - у Васильевской церкви «клейм и знаков на кирпичах нет»! (П. А. Раппопорт. Русская архитектура Х-XIII вв. Л., 1982. С. 30).

5. Параскева Пятница возведена поодаль от черниговских монастырей и соборов, на городском Торгу. Возможно, что это была своего рода благодарность князя местному купечеству, которое помогло ему материально в 1185 году. Вспомним, что в том же году Игорь едет к храму святой богородицы Пирогощей, стоявшей на киевском Торгу...

6. Пятницкая церковь разительно отличается от всех черниговских памятников своей пирамидальной статью, множеством других зодческих особенностей и, прежде всего, явными признаками светской архитектуры. Это обстоятельство тоже наталкивает на мысль о параллели со «Словом» как светским произведением искусства. Храм отличается также от всех остальных на Руси тем, что в нем впервые столь смело отвергнуты архитектурные каноны византийской школы и с наибольшей полнотой выражен национальный зодческий стиль, точно так же как «Слово о полку Игореве» - самое яркое и самостоятельное проявление национального духа в средневековой русской литературе.

7. Необыкновенный этот храм был воздвигнут во имя св. Параскевы, культ которой нерасторжимо сливался с древними языческими поверьями. В своем замечательном труде «Поэтические воззрения славян на природу» А. Н. Афанасьев писал: «Подобно тому, как атрибуты Перуна переданы были Илье-пророку, а поклонение Велесу перенесено на св. Власия, - древняя богиня весеннего плодородия сменилась св. Параскевою... Именем св. Пятницы в простонародье называется мученица Параскева. В Четьях-Минеях повествуется, что родители ее всегда чтили пятницу, как день страданий и смерти Спасителя, за что и даровал им Господь в этот день дочь, которую они назвали Параскевой, т. е. Пятницей; в прежних наших месяцесловах при имени св. Параскевы упоминалось и название Пятницы; церкви, освещенные в честь ее имени, до сих пор называются Пятницкими, 28 октября, когда чтится память св. Параскевы, поселяне кладут под ее икону разные плоды и хранят их до следующего года».

Б. А. Рыбаков пишет, что корни культа полухристианской-полуязыческой Параскевы Пятницы уходят в глубь веков, к доисторическим верованиям наших предков в единственную богиню праславянского пантеона Макошь с ее русалками - покровительницу источников, колодцев, священной земной влаги, однако культ Пятницы, развившийся в XII-XIII веках, был шире: она стала также божеством домашнего счастья и плодородия, покровительницей полей и скота, женского рукоделия и торговли.

Языческий культ Пятницы был самым устойчивым и наиболее распространенным из всех дохристианских верований нашего народа. А. Н. Афанасьев: «Стоглав» (сборник установлений церковного собора 1552 года. - В. Ч.) свидетельствует, что в его время ходили «по погостом и по селам и по волостем лживые пророки, мужики и жонки и девки и старыя бабы, изги и босы, и волосы отрастив и распустя, трясутся и убиваются, а сказывают, что им являются св. Пятница и св. Анастасия... они же заповедают крестьянам в среду и в пятницу ручного дела не делати и женам не прясти, и платья не мыти, и каменья не разжигати, и иные заповедают богомерзкие дела творити». Знаменитый русский мифолог описывает далее поверья, сохранившиеся до его времени: «По народному объяснению, по пятницам не прядут и не пашут, чтоб не запылить матушку-Пятницу и не засорить ей кострикою и пылью глаза... В Малороссии рассказывают, что Пятница ходит по селам вся исколотая иглами и изверченная веретенами, так как много есть на земле нечестных женщин, которые шьют и прядут в посвященные ей дни».

Эти извлечения из А. Н. Афанасьева я привел для того, чтобы современный читатель удостоверился, как глубоко были укоренены языческие поверья, связанные с Пятницей, - ведь они зафиксированы ученым в середине XIX века. Легко вообразить, насколько распространен был в народе этот культ в конце XII века, когда был возведен черниговский храм Параскевы Пятницы, и совсем не исключено, что его постройка князем Игорем была своеобразным отзвуком полуязыческого духа «Слова». Не лишним будет добавить, что Параскева Пятница была, по народным верованиям, также и богиней правосудия, а именно в справедливом суде современников и потомков нуждался ее фундатор.

8. Возможно, Игорь возвел Пятницкий храм и в память о своем счастливом избавлении от половецкого плена? Ипатьевская летопись: «Се же избавление створи господа в пяток...»

9. Как и московский храм Василия Блаженного, черниговская Параскева Пятница - скорее своеобычная скульптура, возвышенный символ, материализованная в камне идея, чем помещение для богослужений. «Слово о полку Игореве» во множестве подробностей и в целом имело символическое звучание и значение, так что неповторимая оригинальность Параскевы и «Слова», их композиционные и иные особенности могут быть коммуникативно соотнесены, связаны с одной творческой личностью. И если заказчиком действительно был князь Игорь, то его художественный вкус и слишком нерядовая индивидуальность могли существенно повлиять на замысел зодчего.

10. Храм Параскевы Пятницы имел подобия в Северской земле. В 1953 году были раскопаны остатки храма Спасо-Преображенского монастыря в Новгороде-Северском, которые изучаются до сего дня. «Мы склоняемся к той мысли, что, вероятнее всего, собор связан с Игорем, на это указывает его близость к Пятницкой церкви в Чернигове. Обнаруженный во время раскопок лекальный кирпич различных типов позволяет предположить по аналогии с Пятницкой церковью, что здание было декорировано аркатурой, сетчатым орнаментом, «городками» и поребриком... Судя по плану, храм, вероятно, имел ярко выраженную пирамидальную композицию масс. Ступенчатость его нарастающих к центру объемов была обусловлена наличием трех папертей, а также тем, что церковь была одноглавой и, вероятно, имела поднятые своды центрального нефа и трансепта. Об этом позволяет предположить позднейшая гравюра из «Анфологиона», напечатанного в Новгороде-Северском в 1678 году» (Г. Н. Логвин, Чернигов, Новгород-Северский, Глухов, Путивль. М., 1980. С. 163-165). Новгород-Северский храм простоял до конца XVII века. Проезжавшая через город из Киева Екатерина II приказала разобрать его, и в 1791-1796 годах на этом месте по проекту Д. Кваренги был возведен новый Спасо-Преображенский собор; то было, можно сказать, преступление, разорвавшее драгоценную связь времен...

Тот же автор пишет, что во время археологических исследований Путивльского детинца «были раскопаны остатки каменного храма, которые позволяют сделать вывод, что он был очень интересным и необычным сооружением» с пирамидальным силуэтом. «Здесь, как в Пятницкой церкви в Чернигове и Новгород-Северском храме, стены были украшены сложными пучковыми пилястрами». Ученые датируют путивльский храм, как и Параскеву Пятницу, концом XII - началом XIII века. Погиб он, очевидно, во время нашествия степняков в 1239 году. Кстати, о новгород-северском и путивльском храмах, ровесниках Параскевы Пятницы, тоже нет никаких упоминаний в летописях. Можно предположить, что именно Игорь Святославич создал эти три необычных храма в главных своих городах как, в частности, память о событиях, запечатленных в его бессмертной поэме.

Итак, совпадают время, место, исторические обстоятельства и некоторые искусствоведческие данные, позволяющие говорить о том, что князь Игорь, быть может, завершавший на черниговском княжении главное подвижение своей жизни - редактуру, доводку и первую чистовую пропись «Слова», строил оригинальнейшие и совершеннейшие каменные сооружения. Одно из них - Пятницкая церковь в Чернигове, возрожденная к новой жизни, стоит ныне, как живая, и каждый может полюбоваться ею да подумать над многовековой тайной нашей истории и культуры.

Н. В. Гоголь: «Архитектура - тоже летопись мира: она говорит тогда, когда уже молчат и песни и предания...» Современная исследовательница Е. В. Воробьева, на работу которой мы уже ссылались, справедливо пишет, что «...монументальное изобразительное искусство, и в первую очередь архитектура, всегда играли огромную роль в формировании художественных воззрений своей эпохи. Храмы, олицетворявшие часто образ родного города, силу князя и его идейные устремления, были у всех на виду и ежедневно воздействовали на сознание жителей города. Поэтому нельзя не учитывать идейно-художественного влияния комплекса архитектурных сооружений черниговского кремля, находившегося постоянно перед глазами современников «Слова». И далее: «Слово о полку Игореве», благодаря специфике художественного языка, многогранно и конкретно отражает героико-патриотические идеи: сплочение русских земель, призыв к прекращению братоубийственных войн, воспевание княжеского могущества как единственной силы, способной прекратить раздоры и защитить свой народ. Близкие, но более обобщенные идеи прочитываются в величественных монолитных формах Борисоглебского храма, как бы противопоставленного мелкой, разобщенной застройке. Необычная цельность и слитность архитектурных форм, подчиненных центральной главе, опирающейся на мощное основание, легко вызывала ассоциации о единстве, сплоченности вокруг главы княжества - князя. Устойчивые стены, усиленные стройными полуколоннами, украшенные необычайными резными капителями, материально выражали могущество и возможности князя и его рода. Каменная плоть невольно ассоциировалась с величием и мощью рода Святославичей, вещественно демонстрировала знатность родового гнезда, права «Даждьбожиих внуков» на княжение в отчих землях». Эти слова исключительно точно могли бы характеризовать и наиболее выдающееся зодческое творение Чернигова - Параскеву Пятницу, современницу «Слова».

И если Игорь Святославич внук Ольгов «юже сам созда», пригласив, возможно, из киевской земли великого средневекового зодчего Петра Милонега, то поток информации, заложенный в этом замечательном памятнике, растекаясь «по мыслену древу», снова и снова настойчиво возвращает нас к «Слову» и его творцу.

Вот авторитетные мнения трех специалистов - искусствоведов, археологов, историков архитектуры, знатоков русской старины: «Пятницкая церковь - явление закономерное в истории древнерусского зодчества. В ней, как и в «Слове о полку Игореве», воплощены самые возвышенные народные идеалы единства древнерусских земель, народные представления о прекрасном, гордое сознание силы и величия народа» (Г. Н. Логвин. Чернигов, Новгород-Северский, Глухов, Путивль. С. 67)... «Слово» родилось и жило вместе с русским искусством, - оно не было одиноко в своем художественном совершенстве и идейном величии, но литература и зодчество создавали в эпоху мощного расцвета, культуры Древней Руси «конгениальные» произведения (Н. И. Воронин. Литературные памятники. «Слово о полку Игореве» под редакцией В. П. Андриановой-Перетц. Л., 1950. С. 320-341)... «Собор Пятницкого монастыря в своих определенно выраженных национальных формах - пока единичное явление в архитектуре Древней Руси... подобно тому, как его знаменитый современник, в области поэзии, рожденный, по признанию ученых, в той же Северской земле - «Слово о полку Игореве», являясь тоже уникальным, представляет собой одно из самых лучезарных созданий древнерусского искусства, свидетельствующих о высоте культуры и творческих достижениях народа» (П. Д. Барановский. Собор Пятницкого монастыря в Чернигове // Памятники искусства, разрушенные немецкими захватчиками в СССР. М.; Л., 1948. С. 34).

В Пятницком соборе как нельзя к месту размещена сегодня экспозиция, посвященная «Слову о полку Игореве». И в Ярославле, там, где была обнаружена драгоценная рукопись, недавно открыт небольшой музейчик, хотя пришла пора создать настоящий музей «Слова» в Москве, который однажды, перед Великой Отечественной войной, был, в сущности, создан. Идею воссоздания такого музея единодушно поддержали в Москве, Ленинграде, Киеве и Чернигове участники научных конференций 1975 года, посвященных 175-летию первого издания поэмы. Нашлись и энтузиасты. Г. В. Сумаруков, старший преподаватель биофака МГУ, кандидат биологических наук, писал мне, вспоминая:

«Просто удивительно, что мы с Вами ни разу не встретились у Петра Дмитриевича Барановского. Несколько лет назад мы с ним пытались заняться организацией в Крутицах музея «Слова о полку Игореве». А обнаружил он меня так. В газете «Советская культура» была напечатана заметка с предложением создать такой музей. Я в то время уже по-настоящему интересовался «Словом» и откликнулся на эту заметку. Мой отклик опубликовали (Такой музей нужен. - СК, 1975, N 46). Об этом отклике узнал Петр Дмитриевич, разыскал меня, и мы познакомились. Много ездили с ним по Москве. Я был в роли добровольного и личного водителя и поводыря, а он - носителем идеи. Где мы только не побывали: у академиков, вице-президентов, в ВООП, в важных и не важных учреждениях. Меня поражало повсеместное и искреннее уважение к Петру Дмитриевичу. Буквально все двери открывались перед ним. И немедленно! С ним говорили, соглашались, поддерживали. Но в этих «поддержках» звучало подчас скрытое «но», и я его слышал. Для Петра Дмитриевича никаких «но» в вопросах открытия музея не существовало. Часто мы ездили в «Литературку». Вскоре газета поместила целую полосу материалов о «Слове», в которых нашла отражение идея организации музея (ЛГ, 1975, N 30, 23.7). В дальнейшем наша «кипучая» деятельность стала глохнуть: здоровье Петра Дмитриевича становилось все хуже...»

А 1 января 1976 года «Литературная газета» напечатала письмо группы участников юбилейных конференций. Ученые, в частности, писали: «Слово о полку Игореве» не только величайшее произведение словесного творчества Древней Руси, но и неотъемлемая часть культуры и литературы нового времени. Поэтическая сила «Слова», его патриотический и гуманистический пафос обеспечили долгую жизнь этому древнему памятнику, снискали любовь к нему сегодняшнего многомиллионного читателя.

Музей, посвященный «Слову о полку Игореве», мог бы стать не только музеем, повествующим об истории памятника, но и музеем книжной культуры Древней Руси в целом».

Ученые напоминали также, что в 1985 году «исполняется 800 лет со времени события, воспетого в «Слове о полку Игореве», что создание музея, «без сомнения, явится событием огромного патриотического и общекультурного звучания», и предлагали: «Москва, Крутицкий терем - таким мог бы стать адрес нового музея».

Письмо подписали академики И. Белодед (Киев), Д. Лихачев (Ленинград), Б. Рыбаков (Москва), доктора филологических наук Л. Дмитриев, В. Колесов, Ф. Прийма (Ленинград), Ю. Пширков (Минск), А. Робинсон (Москва), члены Союза писателей СССР, кандидаты филологических наук В. Стеллецкий и С. Шервинский (Москва), кандидат филологических наук Ф. Шолом (Киев). К сожалению, на это письмо не было ни ответа, как говорится, ни привета. А он, ответ-привет, срочно нужен - совсем немного времени осталось до юбилея. 22 ноября 1983 года Генеральная конференция ЮНЕСКО приняла следующее решение: «1. Генеральная конференция призывает учреждения, организации, деятелей культуры, литературы отметить эту дату, знаменательную годовщину в истории мировой культуры; 2. Генеральная конференция предлагает Генеральному директору ЮНЕСКО осуществить ряд конкретных мероприятий по участию ЮНЕСКО в праздновании 800-летия создания этого выдающегося памятника мировой литературы».

Следовало бы в юбилейном году не только открыть музей, но и создать научный центр по дальнейшему изучению поэмы. Ф. Я. Прийма: «...тот, кто взял бы на себя труд подвести итоги научного изучения «Слова о полку Игореве», пришел бы к выводу, что вся сумма посвященных ему исследований - это лишь начало той большой работы, вернее, того цикла работ, который еще надлежит осуществить советским ученым». Необходимо выпустить полный библиографический справочник литературы о «Слове», сводный обзор реального комментария, энциклопедию памятника, продолжить исследование тайн авторства, предыстории мусин-пушкинского списка, смысловых глубин, художественных достоинств, композиционных, ритмических, аллитерационных, синтаксических и иных особенностей, связей с фольклором, народной лексикой, летописанием, историей феодальной Руси. Пора также предпринять массовое, подлинно народное издание поэмы, чтоб ее имела если не каждая семья, то, по крайней мере, каждая школьная и клубная библиотека, а также библиотека каждой воинской части, корабля, завода, санатория, пионерлагеря, детдома, совхоза, погранзаставы.

«Слово о полку Игореве» - удивительное явление творческого духа. Если поискать приблизительные параллели в других родах искусства, то это и симфония, пересказать которую нельзя - любые слова прозвучат слабыми отголосками по сравнению с мощной словесной музыкой поэмы; и прекрасная старинная картина, выполненная смелыми бессмертными мазками; это и величественный собор, от коего невозможно оторвать взгляд, а все секреты его кладки, тайны чарующей красоты и гармонии никогда не будут до конца открыты; это и грандиозный спектакль, где автор, художник-оформитель, осветитель, капельмейстер, режиссер и заглавный актер - одно лицо, загадочной тенью промелькнувшее восемьсот лет назад в русской истории и литературе.

Впрочем, «Слово» не нуждается в каких бы то ни было искусствоведческих либо литературоведческих сравнениях, - рядом с ним поставить нечего, оно сотворено по особым законам художественного творчества, открытым и блестяще реализованным только однажды; неповторимы его интонационные переливы и глубокий историзм, ритмический строй и предельная, часто двойная-тройная смысловая нагрузка на слова, клокочущая внутренняя энергия и полифоничная звукопись, символика и патриотизм, первозданная изобразительная сила и экспрессия.

«Игорево Слово» - национальная гордость русских, украинцев и белорусов, бесценное сокровище культуры всех славянских народов, высокое гуманистическое достижение, принадлежащее многоликому человечеству. Кроме острейших и важнейших общественных и политических идей своего и будущих времен стародавняя русская поэма несет в себе такую концентрацию непреходящих художественных ценностей, до какой не поднялось ни одно произведение средневековой западноевропейской литературы того времени, - это было следствием и результатом высокой культуры домонгольской Руси.

М. В. Ломоносов, не подозревавший о существовании «Слова о полку Игореве», «Поучения», «Слова» Даниила Заточника, «Слова о погибели Рускыя земли», «Сказания о Мамаевом побоище», многих других замечательных произведений старорусской литературы, заметил однажды: «Немало имеем свидетельств, что в России толь великой тьмы невежества не было, какую представляют многие внешние писатели». Однако многие «внешние» писатели по достоинству смогли оценить «Слово» - этот драгоценный памятник мировой культуры.

Вскоре после русского издания «Слова» появились его первые, а позже и повторные переводы на другие языки - чешский, польский, немецкий, французский, болгарский, венгерский...

Братья Гримм, два талантливейших немца, обожествлявшие древнюю мифологическую культуру своего народа, познакомились со «Словом» около 1816 года в немецком переводе, и Вильгельм Гримм сравнил этот шедевр с «целительным и освежающим альпийским потоком, вырывающимся из недр земли, с неведомым ботанику и новооткрытым растением, чьи формы просты и поражают законченностью и совершенством... чья внешность производит необычайное впечатление и заставляет удивляться неистощимой творческой силе природы».

Вацлав Ганка, «Словенский Филолог», как его назвал в своих лекциях М. А. Максимович, издал в Праге «Слово» в 1821 году со своим прозаическим переводом и пояснением, в котором писал по-русски: «Язык подлинника сей Песни великолепен и крепок, делает переход из Славянского в старый Русский...»

Великий польский поэт Адам Мицкевич говорил в лекциях, прочитанных в 1841-1842 годах в парижском Collegе de France: «Читая поэму, каждый славянин испытывает ее очарование. Многие из выражений и образов «Слова о полку Игореве» постоянно встречаются у позднейших поэтов русских, польских, чешских, причем нередко эти писатели не изучали специально, даже не знали «Слова». Причиной этому славянская основа произведения. Пока не изменится натура славянина, эту поэму будут всегда считать национальным произведением, она сохранит даже характер современности».

А. Мицкевич считал, что «славянская поэзия всегда естественная, земная», чем отличается от надуманной изысканности греческих и резких, жестких контуров скандинавских поэм.

Француз А. Рамбо в книге «Русская эпика» (1876): «Слово» для русских гораздо больше, чем для нас «Песнь о Роланде», так как оно единственное в своем роде. Оно то, чем были для греков поэмы Гомера...»

Англичанин Л. Магнус (1915): «Поэма абсолютно конкретна, точность ее объясняется близкой связью с современными летописями в стиле, грамматике и содержании... Стиль произведения энергичен и полон силы; точность и сжатость, соединенные с поэтическим представлением и изобилием поэтических образов, взятых из мира природы, - вот определительные черты стиля «Слова».

Чешский славист Ян Махал (1922): «Старорусская литература может гордиться художественным памятником высокой литературной ценности».

Итальянский профессор Ло Гатто (1928): «Слово о полку Игореве» - драгоценный памятник для изучения жизни русского народа этой эпохи со всех сторон: с точки зрения внешней истории (обычаи, костюмы, война и т. д.) или его умственного развития (религиозные представления, мораль и т. д.), но оно, прежде всего, является художественным произведением».

Американец Дж. Сэртон в книге «Введение в историю науки» (1931): «Слово о полку Игореве»... представляет собой лучшее из известных классических произведений ранней русской литературы».

А. Брюкнер, польский историк русской литературы (1937): «Слово» остается единственным действительно поэтическим памятником всего славянского средневековья, оно действительно спасает честь славянского мира...»

«Слово» постепенно проникает в интеллектуальную жизнь зарубежного читателя, становясь своего рода мерилом художественных, духовных ценностей. Современный писатель, член Французской академии Анри Труайя в своем романе «Семья Эглетьер», выпущенном на русском языке в 1969 году, пишет, что один из лекторов в Институте восточных языков после своих коллег, которые «чуть не усыпили слушателей, пережевывая общие места анализа «Песни о Роланде» и «Песни о Хильдебранте», дал блестящий анализ «Слову о полку Игореве», по яркости повествования и образности метафор приравняв эту эпопею XII века к таким шедеврам мировой литературы, как «Илиада» и «Одиссея»...»

«Слово» пришло в Азию. В Монголии «Слово» читают и почитают наравне с «Сокровенным сказанием», замечательным памятником монгольской литературы XIII века. Президент Национальной академии наук Индии профессор Р. Чаттерджи выпускает монографию «Слово о полку Игореве». В Японии за послевоенные годы вышло шесть переводов поэмы с подробными комментариями.

В школах, колледжах и университетах разных стран и континентов изучают великую русскую поэму, приобщаясь к ее сложнейшему миру, обнаруживая в ней неповторимые подробности жизни средневековой Руси, завлекательные тайны и неизведанные художественные совершенства.

Да будет так ныне и присно и во веки веков!

Владимир Чивилихин. 1968-1983