Принятие знатью и государством гербовых обычаев явилось принципиальной новацией для России конца XVII-начала XVIII вв. В социальном и культурном плане это событие предопределялось собственно российскими причинами, тогда как весь комплекс основных гербовых представлений и львиная доля характерных знаковых форм были включены в местную эмблематическую культуру извне. В этом смысле корни русской геральдики большей частью надо искать на Западе, а ее глубокое изучение вне общеевропейского контекста попросту невозможно.

Специфические черты русской геральдики сформировались под влиянием трех основных факторов:
- локального социокультурного контекста использования гербовых знаков;
- особенностей русской догеральдической эмблематики;
- и, прежде всего, - совокупного воздействия старейших геральдических традиций. Именно этот последний фактор и сделал русскую геральдику геральдикой. Гербовый импорт послужил для России заменой собственного средневекового геральдического опыта. Речь идет не столько о ввозе декоративных гербовых форм и въезде гербовладельцев, сколько о проявлении профессиональной геральдической активности.

Средневековые странствия герольдов и гербовников вели к складыванию европейского геральдического единства; они же являлись и продуктом этого единства. Герольды, а позднее ученые геральдисты, не пытались насаждать геральдику или способствовать гербовой экспансии. Обыкновенно они обращались к людям, обыкновенно вполне воспринимавшим геральдику как социокультурный факт. Но в России все было иначе.

Геральдисты появились в России почти одновременно с самими геральдическими представлениями. Личное их влияние обычно становилось решающим, а отдельные их суждения и изобретения - фундаментальными прецедентами. Геральдисты пытались говорить о геральдическом вкусе с теми, кто, как правило, не понимал ни юридической, ни иконографической природы герба. Они действовали в качестве первопроходцев геральдики. Процесс этот проходил абсолютно естественно; государство признавало его, но не пыталось ускорить.

Вплоть до конца XVII века феномен герба оставался для русских не вполне внятным: не существовало местных аналогов. Чаще всего гербы понимались как знаки на печатях, каковая интерпретация была обманчивой, поскольку изображения на русских печатях того времени бывали в основном случайными и не несли личного или родового смысла: “у кого какая печать прилучилась, а не породная”, по словам Котошихина(1). Бытовало даже курьезное выражение “печать в гербе”(2) (а не наоборот!): так обозначали гербовидную эмблему. Декоративные формы геральдического происхождения были завезены в Россию еще в XV столетии, но это выразилось лишь в поверхностной имитации.

Эмблематическая культура в России была стеснена культурой символов и церковной иконографией. Впечатляющий пример нечуствительности к эмблематизму - герб на печати Василия II Темного, известной по грамоте 1433 г. в собрании РГАДА(3). Это - полный герб венгерских королей первого анжуйского дома; исходя из геральдической логики, он никак не мог появиться на печати московского государя. Но для русского восприятия это было не узурпацией чужой эмблемы, а лишь использованием общего символа власти, разделяемого со славным соседом.

В XVII веке подобные особенности русской знаковой культуры сохраняли силу. К тому же “классические” западноевропейские трактаты по геральдической теории были в России абсолютно неизвестны. Потенциальный российский гербовладелец мог лишь наблюдать завезенные примеры и догадываться об истинном юридическом и геральдическом значении гербов и их элементов - таких, как перевязь, мантия или корона. Возможно, самым трудным аспектом было геральдическое понимание цвета. При таком положении дел геральдист неизбежно оказывался чужаком.

Широко известно, что в третьей четверти XVII века в Москву приезжал ученый геральдист Лаврентий Хурелич (или Хурелевич), упоминающийся в русских источниках как геральдический чиновник Императора Священной Римской Империи, специально посланный в Россию. Хурелич был полезен как консультант по генеалогии и европейской геральдике, но не по русским эмблемам. Существует мнение, что Хурелич “исправил” символы царской власти(4); но это историографический миф, легко опровержимый. Генеалогический труд, написанный Хуреличем для московских властей, действительно был проиллюстрирован слегка геральдизованными русскими эмблемами; но в роскошных лицевых копиях, сделанных тогда же, эти эмблемы были воспроизведены в свободной манере - без сохранения фиксированных цветов и геральдически правильных позиций(5). Там, где у Хурелича были черный цвет и червлень, копиист с добросовестной щедростью добавлял побольше золота. “Геральдизация” русскими просто не была замечена.

Но именно в тот период заимствование гербовых декоративных форм в России было наконец поддержано начинающими проникать извне геральдическими представлениями. Возрастала общественная значимость иностранных военных специалистов и купцов. В 1667 г. была присоединена Восточная Украина, где уже укоренились и получили своеобразное развитие геральдические обычаи в их польско-литовском изводе. Как заметил Н.П. Лихачев, “идея, что у всех дворян должны быть родовые гербы, утвердилась именно перед Петром Великим, и дворяне кинулись было их сочинять…”(6). Принимаемые таким образом, гербы эти в большинстве походили на польские, но иногда следовали остзейским или иным примерам. Некоторые из выезжих родов, включая полностью обрусевшие, после отмены местничества подавали прошения о признании их гербов и получали из Посольского Приказа документы с переводами “гербовых басен” из польских гербовников. В Посольском Приказе были только геральдические книги из Речи Посполитой, и даже французский по происхождению род Дивовых получил польский герб(7) (по крайней мере - с лилиями). Манера блазонирования в документах Приказа была еще наивнее, нежели в польских книгах.

Новый источник влияния возник с австрийскими пожалованиями в начале XVIII века, когда некоторые из высших российских сановников - такие как Головкин и Головин - получили титулы и аугментированные гербы от Священных Римских императоров (см. подробнее о понятии «аугментация»: М.Ю. Медведев. «Жалованные почетные элементы герба (аугментации)». -Прим. ред.). Все эти случаи имели особенно важное значение для Петра I, по провозглашении себя императором во многом следовавшего примеру Священной Римской Империи.

В этом контексте геральдисты начинали свою работу в России.

Первым должен быть упомянут барон Ф. Фон Гюйссен (Гизен). В русской литературе он почти всегда упоминается как немец. В действительности барон принадлежал к старинной нидерландской фамилии. Начиная с 1690-х гг. этот профессиональный правовед служил царю Петру в качестве специалиста по “вестернализации”, приглашая иноземцев и потворствуя пророссийской пропаганде в Европе. Порой Фридриха фон Гюйссена называют человеком, весьма существенно влиявшим на молодую русскую геральдику(8). Известно, что он разрабатывал планы по упорядочению прав русского дворянства (включая и гербовые права). Гюйссен также явился автором геральдической интерпретации (“исправления”) российского двуглавого орла (бывшего еще в ту пору догеральдической эмблемой); эта версия была дважды опубликована им в Вене с комментариями. Но реальные реформы того времени далеко отстояли от гюйссеновых проектов(9). Не имея прямого влияния на российскую официальную практику, Гюйссен остался для России неким сторонним явлением. Таким же фактом собственно западноевропейской геральдики осталось и издание русского орла, адресованное Западу.

К тому же проекты Гюйссена были не единственными в своем роде. Достаточно вспомнить идею Ф.С. Салтыкова - инкорпорировать российское дворянство на шведский манер и поставить созданный таким образом “риторгоус” (Riddarhus) на страже родовой геральдики. Первым русским геральдистом был граф Яков Вилимович Брюс. Карьера и герб этого выдающегося человека достаточно известны, так что позволю себе остановиться лишь на некоторых существенных деталях.

Будущий граф родился и рос в полуизолированной многонациональной общине московской Немецкой слободы. От отца - шотландского иммигранта - он воспринял родовой герб в версии, успевшей потерять свой типично британский облик и приобрести характерные континентальные черты. Семья Брюса происходила от феодальных баронов, но была младшей линией рода и никогда не претендовала на баронию или главенство в клане. Следовательно, московские Брюсы должны были - по шотландским правилам - добавить к родовому щиту бризуру и не помещать в гербе щитодержателей, право пользоваться которыми принадлежит только баронам, клановым вождям и пэрам(10). Но в Средней Европе общие правила другие: права на неизменный герб и на щитодержателей распространяются на весь род. В результате герб русских Брюсов остался без бризуры и обзавелся “патриотическими” щитодержателями (червленым львом и единорогом естественного цвета)(11), которые перекликаются с гербом Шотландии, но отнюдь не с нормами британского гербового права.

Неудивительно, что почетная гербовая аугментация, изобретенная Брюсом для собственного графского герба в 1721 г., также являет собой своеобразную смесь традиций(12).

Согласно тексту акта(13), первая и последняя четверти гербового щита были пожалованы Брюсу за его дипломатическую службу в Швеции - участие в работе Аландского конгресса. Фигуры в этих четвертях с очевидностью восходят к стенам и ядрам, столь характерным для шведской геральдики регионов, близких к беспокойной границе с Россией(14). Позднее Брюс участвовал в создании герба для русской Лапландии и вновь последовал шведскому примеру(15).

Но вернемся к собственному гербу Якова Брюса. Особый интерес вызывает баронская корона, расположенная на более почетном месте, нежели графская, хотя Брюс не получал баронского титула ни по наследству, ни по пожалованию. Более того, на экслибрисе графа обе короны имеют типично британскую форму: слегка видоизмененный коронет лорда справа и графский - на левом шлеме(16). На печати, приложенной графом Яковом при подписании Ништадского мира(17), короны сходны с изображенными на экслибрисе. Не исключено, что таковыми они были и в дипломе.

Возможно, баронская корона указывает здесь на баронское происхождение Брюса; это выдает континентальный подход к геральдике. Расположение двух корон может свидетельствовать о существовании баронского достоинства рода прежде графского титула. Существенно и то, что на надгробии нетитулованного брата Якова, Романа Брюса(18), родовой герб без аугментаций увенчан немецкой баронской короной (Freiherrnkrone) с семью видимыми жемчужинами.

Использование британских корон несомненно являлось патриотической манифестацией, знаком “родовой ностальгии” Но мы также можем быть уверены в осознанности игры Брюса разницей локальных геральдических традиций. Ему было известно, что в британской геральдике корона, венчающая шлем, считается частью нашлемника, а не знаком титульного достоинства, как на континенте. Однако Брюс использовал британские короны на континентальный манер: как самостоятельные знаки достоинства, помещенные на шлемах. Таким образом, его нельзя было упрекнуть в узурпации британских почестей.

В 1715 г. Брюс подготовил для пожалования графский герб для Ф.М. и П.М. Апраксиных(19); но этот герб едва ли может быть сочтен чистым примером его собственного геральдического стиля. В гербе Апраксиных есть две чрезвычайно специфические детали. Первая - скрещенные знамена между шлемами над короной, венчающей щит. Второй особенностью является необычная основная аугментация: двуглавый орел, но не черный в золоте, а измененных цветов. Подобные элементы мы находим в гербе Головиных, пожалованных графским достоинством Священной Римской Империи в 1701 г. и аугментированным графским гербом - в 1702 г. Фельдмаршал и адмирал Ф.А. Головин, основатель графской линии рода, был предшественником генерал-адмирала Ф.М. Апраксина на военно-морском поприще, и для Апраксина было важно получить пожалование, сходное с тем, которым был отмечен Головин. Брюс воплотил эту идею или, что более вероятно, лишь отредактировал уже существующий проект.

Но в гербе Апраксиных есть и деталь, типичная именно для Брюса. Графская корона венчает левый шлем, как и в собственном брюсовом гербе. В составленных им композициях родовые символы не уступают первенства титульным.

По первоначальному намерению Петра I русские территориальные гербы должны были приводиться в надлежащий порядок графом Брюсом и еще одним титулованным эрудитом - первым графом П.А. Толстым(20). Но оба были слишком заняты государственными делами, чтобы всерьез приняться за геральдические труды. В конце концов был приглашен профессиональный геральдист: пьемонтец граф Франческо (Франциск Матвеевич) Санти. Он обучался геральдике и смежным предметам в Париже, затем был придворным чиновником ландграфа Гессен-Гомбургского и некоторое время служил в Испании. Санти был не только ученым специалистом, но и превосходным художником, чьи работы сочетали барочное богатство форм с геральдической правильностью. Ища применения своему геральдическому таланту, Санти решил полностью посвятить себя молодой русской геральдике. Еще в 1717 г. в Амстердаме он был представлен Петру Великому с рекомендациями от ландграфа, но лишь в 1722 г., после долгих переговоров и с помощью Брюса, Франциск Матвеевич был назначен первым русским чиновником с чисто геральдическими обязанностями.

Одной из задач Санти было составление полного герба Империи, и он совершил огромную работу по превращению догеральдических земельных русских эмблем в гербы. Кроме того граф составлял гербы городов, монастырей и фамилий, исправлял уже существующие гербы и разрабатывал общие концепции геральдической практики в России. В его подробном проекте реформирования русской геральдической администрации(21) узнаются французское и британское влияние, современные черты переплетены со средневековыми. Подобный “космополитизм” очень типичен для Санти. Недаром одной из книг, служивших ему в работе, был “Opus Heraldicum” Филиппа Якоба Шпенера, запечатлевшего всеевропейское единство гербовых традиций(22).

Принимая важные решения, Санти считал своим долгом посоветоваться, обсудить проблему. Документы доносят до нас имена советчиков: граф Брюс, шведский барон Стремфельт и другие. Секретарем и сотрудником Санти был Эндрю Олроу; этот человек, роль которого еще предстоит оценить, мог представлять британскую традицию более непосредственно, нежели граф Брюс.

В своей работе с городскими гербами Санти пытался учитывать местные особенности, традиции и историю. Именно с легкой руки Санти в России укоренился взгляд на городской герб как на топографический документ, зеркало местных особенностей; этот принцип (впоследствии не раз воплощавшийся прямолинейно и уродливо) вдохновлял графа на сочинение изящных и лаконичных композиций. Сложнее было обеспечить изящество гербовых описаний, поскольку рабочим языком Санти был французский, и в русском переводе ясность традиционных терминов терялась: чернь (sable) превращалась в “песошной то есть черной” цвет, оборот “Св. Георгий естественного цвета” оказывался передан как “Св. Георгий в теле” и т.п.(23). В описании герба Демидовых переводчик попытался употребить полонизм и даже применил его к месту, переведя lambrequins (намет) как “лябры”; но позднее это слово было понято как “лавры” и стало причиной новой путаницы!

Есть распространенное мнение, что Санти искусственно насадил французские нормы и обычаи в русской геральдике; поводом для этого неубедительного суждения послужил конфликт Санти с ливонскими дворянами. В 1725 г. офицер фон Дитмар и еще двенадцать остзейских дворян из Ливонии подали прошение о подтверждении своих прав и гербов. Часть представленных гербов вызвала неудовольствие у Санти, усмотревшего в них произвольное использование почетных элементов: включение нашлемников в гербы нововыслужившихся дворян, к примеру. Просителям были предложены исправленные варианты их гербов. Однако, некоторые ливонцы восприняли изменения как слишком радикальные и аппеллировали об их отмене в Верховный Тайный Совет(24).

Существенно, что обсуждались лишь сами исправления, но не право Санти в принципе исправлять гербы от имени Короны. Позднее ни одна из российских геральдических администраций не обладала такой властью, а право жаловать и переменять гербы стало императорской прерогативой.

Можно было бы думать, что происшествие с ливонцами указывает на дистанцию между получившим французское образование Санти и восточно-европейской ситуацией. Но в действительности граф Санти был ограничен не столько национальной ориентацией, сколько теоретическими воззрениями. Он был адептом бумажной геральдики. Геральдика, которую он знал, изучал и любил, была предельно регламентированной (в том числе и с правовой точки зрения) и полной яркого и прозрачного символизма. Ф. Менестрие называл это “l’image hieroglyphique”. Санти был убежден в возможности выведения геральдики из ее писаных принципов - а не принципов из геральдики, как мы считаем ныне. В любом месте Европы подобные идеи вступили бы в противоречие с живой практикой.

С другой стороны, без воли к упорядочению - равно формально-геральдическому и правовому - не могло бы совершиться становление российской геральдики как цельной и жизнеспособной системы. Тем более не состоялась бы государственная деятельность в геральдической сфере. В сущности, Санти показал себя именно той персоной, которая была нужна для роли “отца русской геральдики”. Он и заслужил этот титул, традиционно усваиваемый ему в историографии - несмотря на то, что значительная часть его трудов осталась невостребованной (в 1727 г. они были прекращены его внезапным арестом).

В геральдической и биографической литературе Франциск Матвеевич Санти обычно упоминается как представитель тосканской фамилии де Санти. Такая информация дается М. Гритцнером(25), С. Тройницким(26) и другими авторами. На самом деле отец русской геральдики принадлежал к древнему гибеллинскому роду де Санти из Алессандрии, традиционное родословие которых восходит к некоему Теодору, в Х веке выехавшему в Италию из Англии с норманнами под предводительством графа Арнульфа VII Фландрского.

Арест Санти остановил геральдическую работу в Герольдмейстерской конторе; однако инициатива была подхвачена военным ведомством. 3 марта 1730 г. Императрица Анна утвердила гербовник российских городов и провинций, частично основанный на проектах Санти, но окончательно составленный генералом (позднее фельдмаршалом) графом фон Минихом, иммигрантом из Ольденбурга, при помощи художника А. Баранова(27). Влияние Миниха на русскую геральдику поистине знаменательно; хотя по существу это было влияние не германских геральдических традиций, а интернациональной культуры барочных аллегорий, любительски им интерпретированных. Некоторые эмблематические маневры Миниха особенно примечательны, как, например, “умиротворение” финских и эстляндских городских и провинциальных гербов, перешедших в российскую юрисдикцию из шведской. Миних убрал из этих гербов все ядра, а в герб Карелии (две руки с мечами) он добавил журавля с камнем в лапе как символ бдительности в мирную пору(28).

Нельзя не упомянуть также Иоганна Симона Бекенштейна, доктора Кенигсбергского Университета и профессора права. Он был одним из зачинателей университетского образования в России. С конца 1720-х гг. Бекенштейн читал лекции по геральдике в Санкт-Петербургском Университете. Он же выпустил геральдический трактат, - первый подобный трактат, изданный в России, - но написанный на немецком языке, инспирированный в основном остзейскими геральдическими обычаями и полностью упустивший русские примеры(29). Бекенштейн пробовал собрать их, но неудачно: русская геральдическая администрация была парализована арестом Санти. Аудитория Бекенштейна-геральдиста была полностью немецкой. Он собирался связать германскую геральдику с русской; в результате же он помог германским гербовладельцам в России сохранить своё полуавтономное геральдическое положение и специфические традиции.

Бекенштейн участвовал и в официальной русской геральдической практике, от случая к случаю составляя проекты гербов. Ныне существующий герб Санкт-Петербургского Университета основан на эскизе Бекенштейна. Он же изобрел несколько проектов городских гербов, некоторые из которых никогда не использовались, а другие быстро вышли из употребления.

С 1741 по 1758 гг. официальным герботворчеством руководил Василий Адодуров. Человек выдающихся познаний и способностей, Адодуров был, вместе с тем образованным и талантливым геральдистом. Он принадлежал к старинной русской дворянской фамилии, но источники его профессиональной манеры, несомненно, иностранные. Так, проект регламентации геральдических атрибутов в русских княжеских гербах довольно далек от германских или польских аналогий. В этом случае, по-видимому, Адодурова вдохновили прежде всего французские и британские нормы. В то же время герб, составленный Адодуровым для графов Чернышовых, следует “австрийскому стилю” аугментаций, в которых как бы теряется первоначальный польский родовой герб (Tepa Podkowa).

Им же была изобретена стандартная гербовая аугментация для членов Лейб-Кампании (в черном поле золотое стропило, сопровожденное тремя серебряными звездами и обремененное тремя пылающими гренадами). Рядовые лейб-кампанцы использовали аугментацию в рассеченном щите, соединяя ее с собственным гербом, обычно для этой цели придуманным. Некоторым из значительных персон было дозволено использовать “лейб-кампанскую главу” или делить “благородное стропило” с другими аугментациями. Имелся также нашлемник, относящийся к пожалованию. Почести эти были наследственными(30). Специфическая лейб-кампанская композиция была не однажды неверно интерпретирована австрийской геральдической администрацией, тем самым курьезным образом отражая ранние русские ошибки в восприятии австрийских геральдических форм.

Таким образом, Россия стала объектом самых разных внешних геральдических влияний. Воспринимались они со спонтанной выборочностью. Привнесенные элементы, которые обнаруживали свою уместность в российском контексте, сохранялись. Элементы, не отвечавшие местной ситуации, выпадали из практики. Русская геральдика стала геральдикой путем гербового импорта, и стала русской из-за эклектичной природы этого импорта.

Иногда использование иностранных геральдических норм и обычаев приводило в России к парадоксу. Например, не могли быть введены бризуры, так как традиционным было представление о сообществе равных или почти равных членов в знатной фамилии. Строгая иерархия существовала и в обществе, и в каждом отдельном семействе, но не в линьяже. Тем не менее каймы и турнирные воротники (“опушки” и “титла”) вполне успешно использовались в городской геральдике как знак соотношения городов и территорий.

Во второй половине XVIII века русская геральдическая практика направлялась геральдистами разных национальностей, различных пристрастий и способностей. Князь М. Щербатов был очень “правильным”, но неизобретательным геральдистом; И. фон Энден - остроумным любителем, влиятельный А. Волков может быть определен как небрежный путаник и т.д. Но все это уже представляло собой для русской геральдики внутренний процесс. Россия уже не была нейтральным регионом, открытым всем геральдическим веяниям. Она стала marche d’armes(31). Это было выражено в бурной нормализующей активности Императора Павла I (1796-1801) и его геральдических чиновников. Павловское гербовое законодательство стало не причиной, но показателем цельности русской традиции. Реформы были ориентированы на существующие прецеденты.

Мы видим, что русская геральдика сформировалась не в результате простой геральдической экспансии ее непосредственных соседей (Германии, Польши и т.п.), а в более сложном процессе. И в конце концов локальная традиция стала специфически русской.

Вполне естественно, что эта специфика не была гарантией качества. Нельзя сказать, что русская традиция того времени содержала много больше того, что называется “скверной геральдикой”, чем любая иная современная ей локальная геральдическая традиция. Проблема состояла в отсутствии “хорошей геральдики”, собственных геральдических древностей и средневекового гербового прошлого. Романтический интерес к отечественной истории проходил мимо геральдики.

В середине XIX столетия это положение дел было частично компенсировано поиском корней русских гербов в эмблематическом и сфрагистическом обиходе старой Руси. Академическая форма этой концепции выражена в фундаментальной книге А. Лакиера “Русская геральдика”, изданной в С.-Петербурге в 1855 году. Лакиер понимал гербы как феномен западноевропейской истории, но искал аналогии и параллельные примеры в средневековой России. Усилия Лакиера в этой области не возымели успеха, породив, однако, множество подражаний. В геральдической практике та же идея подвигла барона Б. фон Кене на попытки сочетания формального пуризма, выведенного из теоретической геральдической литературы, с особенным вниманием к русским древностям.

Бернхард фон Кене окончил Берлинский Университет и получил титул барона в Герцогстве Ройсском. На знаменитой гравюре Э. Дёплера-младшего с полным гербом общества “Der Herold” герб Кене (начетверо лев и пальмовое дерево) виден на шестнадцатом месте. Российскую карьеру Кене начал нумизматом в Эрмитаже, но затем его геральдические увлечения вышли на первый план. С 1857 г. Кене был главой новоучрежденного Гербового Отделения Департамента Герольдии Правительствующего Сената в Санкт-Петербурге. На своем месте он стремился быть заметно лояльным и заметно русским. Представления Кене о русскости и о геральдической правильности породили весьма своеобразный гербовый стиль, почти всегда толкуемый иностранными авторами как русская манера, а русскими - как иностранная, привнесенная и чуждая.

Подготовленная Кене в 1850-х гг. реформа российской императорской геральдики была основана на внимании, уделяемом старинным традициям страны (главным образом догеральдическим, негеральдическим и даже церковной иконографии), но в России эта реформа почти единогласно критиковалась как антирусская, грубо западническая, “прусская”, проводимая “германским шпионом”(32) и т.п.

Другая реформа барона Кене касалась городской и провинциальной геральдики. Были изобретены специальные стандартные знаки статуса, - sui generis гербовая униформа. Эта система отчетливо перекликалась с наполеоновской, хотя и была выдержана, на первый взгляд, в более традиционном духе. Кене хотел отразить специфически российские особенности; но он запечатлел лишь бюрократическое понимание города и провинции - не как лица или тем более корпорации, а как звена административной системы. Это можно было бы счесть хорошей карикатурой на российскую ситуацию, но это был плохой портрет!

Реформа была утверждена, но не имела успеха. Города, которые должны были изменить свои гербы, обычно игнорировали новые правила или искажали их. Многочисленные наброски, подготовленные Кене, просто не были использованы. Обе столицы изменили гербы, и новые пожалования в основном следовали концепции Кене. Но это было далеко от общей российской практики, обнаружившей способность противостоять воздействию. Огромная часть работы Кене в этой и других областях была проделана зря, и его “древлерусское рвение” не было оценено.

Искать средневековое прошлое русской геральдики нужно не в России, а к западу от ее границ. Старинные местные традиции символической и эмблематической культуры представлены в родовых и территориальных гербах прежде всего иконографическими мотивами. Истинный же ключ к русской геральдике, к структурным и правовым особенностям русского герба - это история внешних влияний, история путешествий геральдистов и их идей.

Ссылки и примечания:

1. Kotosixin G. O Rossii v Carstvovanie Alekseja Mixajlovica. Oxford, 1980, p.42 (петербургское издание 1840 г. менее точно).
2. Опись Московской Оружейной Палаты. Москва, 1884, ч.III, т.1, с.49.
3. РГАДА, Древлехранилище, отд.1, рубр.II, N18. Печать несколько раз была опубликована (Собрание государственных грамот и договоров… Т.I, с.104; Лакиер А.Б. Русская геральдика. М., 1991, с.153, рис.28, и др.) и неизменно толковалась как несущая изображение “чудовища”. Факт и причины появления венгерского королевского герба на великокняжеской печати обсуждались в докладах автора, сделанных в 1994 г. в Люксембурге и Санкт-Петербурге.
4. См., например: Манифест о полном гербе… СПб., 1993, с.10.
5. РГАДА, Древлехранилище; оп.1, отд.5, рубр.II, N26 (копия), 27 (оригинал Хурелича); см. тж. репродукции: Родина, 1993, N2, с.32-33.
6. Известия Русского Генеалогического Общества. СПб., 1909, вып.III, с.367.
7. РГАДА, ф.286, оп.1, д.61, л.54.
8. Эту оценку находим в классическом труде Лакиера (с.219-220) и следовавших ему авторов: Лукомский В.К. О геральдическом художестве в России. СПб., 1911, с.5; Арсеньев Ю.В. Геральдика. М., 1908, с.293 и т.д.
9. Соболева Н.А. Российская городская и областная геральдика… М., 1981, с.33.
10. Более подробно об этом см.: Innes of Learney, T. Scots Heraldry. 2 ed. Edinburgh, 1956.
11. См.: РГАДА, там же, л.181об-182об; Лакиер, с.313-314.
12. См.: РГАДА, ф.154, оп.2, д.162.
13. Местонахождение оригинала грамоты неизвестно; копии - в РГАДА (ф.286, оп.1, д.61, л.173-185об) и РГИА, современный ей латинский перевод - в собрании Библиотеки РАН, фрагменты опубликованы Лакиером.
14. Медведев М.Ю. Ижорский гербовник: к истории петербургской геральдики.//Труды Всероссийской научной конференции “Когда Россия молодая мужала с гением Петра”. Переславль-Залесский, 1992, вып.2, с.11.
15. РГАДА, ф.1363, оп.1, д.11, л.10. См. тж. в кн.: Соболева, с.45; Пашков А.М. Гербы и флаги Карелии. Петрозаводск, 1994, с.88-90.
16. Минаев Е.Н. Экслибрис. М., 1968, с.6, и мн. другие издания.
17. В собрании Государственного Архива в Стокгольме.
18. Комендантское кладбище Петропавловской крепости в Санкт-Петербурге.
19. Пекарский П.П. Наука и литература в России при Петре Великом. СПб., 1862, т.1, с.294. Герб Апраксиных см.: Общий Гербовник дворянских родов Всероссийския Империи. Ч.3, N3; Лакиер, с.362-363.
20. Татищев В.Н. История Российская. М.-Л., 1962, т.1, с.370. Автор - бывший адъютант Брюса, и его свидетельство заслуживает доверия.
21. РГАДА, ф.286, оп.1, кн.42, л.988-1017, 1018-1051.
22. Spener P.J. Opus Heraldicum. Francofurti ad Moenum, 1717. Санти мог пользоваться и более ранней версией труда Шпенера (Historia insignium illustrium, 1680). Ссылка на Шпенера у Санти: РГАДА, ф.1363, оп.1, д.11, л.6-6об; ф.286, оп.1, д.61, л.112об; и др.
23. РГАДА, там же; л.110-110об.
24. Там же, оп.2, д.1; Древности, М., 1916, т.25, с.125-126.
25. Neuer Siebmacher. Band III, Abt.II, Theil II, p.262, taf.184.
26. Тройницкий С.Н. Сантии.//Гербовед. СПб., 1914, с.91-103.
27. Сохранилось несколько официальных копий, в т.ч. использовавшаяся позднее в Герольдии: РГИА, ф.144, оп.1, д.1. Оригинал опубликован: Висковатов А.В. Историческое описание одежды и вооружения российских войск. СПб., 1899, ч.II (изображения); Лакиер, с.184-189 (текст).
28. Ср. версию Санти без журавля: РГАДА, там же, оп.1, д.61, л.112об. Это позволяет приписать новшество именно Миниху. О геральдических реформах Миниха см.: Медведев, с.3-10; Пашков, с.91-93.
29. Beckenstein J.S. Kurtze Einleitung zur Wappenkunst und zur Art des Blasonierens. St.Petersburg, 1731.
30. РГАДА, ф.286, оп.2, д.3; Тройницкий С.Н. Гербы Лейб-Кампании. Пг., 1915. В этом труде и в подготовительных публикациях в журнале “Гербовед” Тройницкий приводит множество крайне важных сведений о геральдической деятельности Адодурова. О литературе, которой располагал Адодуров, см.; Реестр книгам… РГАДА. там же, оп.2, д.3, л.326-327.
31. Традиционный термин, восходящий к средневековью; так именовались территории Европы, различавшиеся особенностями гербовых обычаев и имевшие разные геральдические власти.
32. Подобные оценки резюмированы в кн.: Белавенец П.И. Цвета Русского государственного национального флага. СПб., 1910, а также И.Г. Спасским в кн.: Нумизматика и эпиграфика. Вып. VIII. М., 1970.