мериканский политолог Норман Финкельштейн выступил с резкими обвинениями против индустрии холокоста, что вызвало оглушительный скандал в среде американских евреев. Норман Финкельштейн еврей. Его родители прошли через лагеря Освенцима и Майданека.

Книга «Индустрия холокоста. Как эксплуатируются еврейские страдания» вышла в Германии в издательстве «Пипер» в начале февраля 2001 года.

Корреспондент немецкого журнала «Штерн» Клаус Луттербек побывал в Бруклине, чтобы побеседовать с Финкельштейном незадолго до его отъезда в Берлин, где он должен был принять участие в дискуссии по случаю выхода в свет своей книги.

Горы снега высятся на улицах, тротуары покрыты толстым слоем льда. Я скольжу через Бруклин по улице, странное название которой меня почти ошарашило: «Затылок в конце могилы». Подходящее название для истории, которую я должен написать, думаю я. Ложный шаг — и рухнешь физиономией вниз.

Я иду к Норману Финкельштейну, который утверждает, что «Еврейский всемирный конгресс шантажирует Германию, чтобы выкачать как можно больше денег», или что «необходимо срочно положить конец проискам этой банды фальсификаторов, обманщиков и гангстеров».

Подобные нападки можно от случая к случаю услышать от наших неонацистов, и в таких случаях думаешь со вздохом: ну что взять с идиотов. В этот раз дело сложнее, потому что 47-летний Норман Финкельштейн — левый еврей. «Мои верительные грамоты по холокосту безупречны»,— говорит он. Его родители пережили сначала Варшавское гетто, затем лагеря. Отец — в Освенциме, мать — в Майданеке. Все другие члены семьи погибли.

После войны Финкельштейны переехали в Бруклин, у них было трое сыновей, они с трудом сводили концы с концами. Норман, кандидат политологических наук, с конца 60-х годов принадлежит к крошечной марксистской группе левых, не пользующихся в США абсолютно никаким влиянием. Плохо оплачиваемому доценту одного из нью-йоркских колледжей с трудом удается удерживаться над чертой бедности.

Отец получал из Германии каждый месяц чек на 600 долларов. Всего ему причиталось 250 000 долларов за ранение головы, которое он получил в Освенциме. Его мать получила после войны единовременное пособие в размере 3500 долларов. Так как она пережила Майданек без видимого ущерба здоровью, дальнейшие претензии должны были покрываться за счет средств, которые Германия перечисляет в Нью-Йорк «Conference on Jewish Material Claims against Germany». «Годами она писала письма, и умерла, не дождавшись ни цента»,— рассказывает Финкельштейн.

Безуспешная борьба за ее пенсию ожесточила его, его глаза наполняются слезами: «Так случилось не только с моей матерью, но и с множеством переживших лагеря. Убийственным является тот факт, что она доверяла германскому правительству больше, чем собственным соплеменникам. Немцы платили пунктуально, мошенники из «Claims Conference» — никогда. Моя мать ненавидела их».

Бывший израильский министр иностранных дел Абба Эбан съязвил как-то о еврейских организациях в Америке: «There`s no business like Shoah business». Финкельштейн атакует их с такой яростью, что иногда тяжко следовать его логике. В своей книге «Индустрия холокоста» он утверждает, что почитание памяти о холокосте «украдено бандой американских аферистов и мошенников».

Миллиарды, «которые выкачивались из Германии путем шантажа ложными цифрами», направлялись не жертвам, а исчезали на счетах различных еврейских организаций. Любая критика забивалась «дубиной холокоста» и обвинениями в антисемитизме. «Но на меня нельзя это повесить, я ведь сам еврей. Поэтому они меня так и ненавидят: я для них дерьмо на вечеринке».

Ровно 200 страниц яда и желчи, словно не написанных, а выплеснутых на страницы книги. Не удивительно, что они вызвали такую же злобную ответную реакцию. Финкельштейн — «полное дерьмо», говорит Элан Штейнберг из Всемирного еврейского конгресса, на которого Финкельштейн обрушился в своей книге. Элие Визель, о котором Финкельштейн отзывается в обидной форме, не желает его «удостаивать ответом». Журналу «Штерн» он заявил, что считает «достойным сожаления, что нашлось такое серьезное немецкое издательство, которое выпустило эту книгу». Леон Визельтир из Вашингтона считает Финкельштейна «отвратительным евреем, который ненавидит сам себя». «Нью-Йорк Таймс» назвала его «идеологическим фанатиком».

В доме, в котором живет Финкельштейн, и по соседству живут много ортодоксальных евреев, многие из которых переселились из Восточной Европы. У него нет контакта с ними. «Я атеист, я слабо разбираюсь в иудаизме. Он меня никогда не интересовал. Иногда я думаю, что американским евреям было бы лучше забыть холокост, вместо того, чтобы открывать его… Я думаю, меня подвергли в Германии разгромной критике прежде всего потому, что все боятся прослыть антисемитами, если согласятся со мной».

«Что сказали бы ваши родители о книге? Не сказали ли бы они: немцам поделом, пусть платят, пока их не стошнит?»

«Ни в коем случае. Они ненавидели немцев всем сердцем. Но им было противно, что эта воровская банда присваивает немецкие деньги».

Я спрашиваю Финкельштейна: «Вы не боитесь, что подкрепляете аргументацию неонацистов?»

Он смеется: «Вы читаете книги? Не я разжигаю антисемитизм, а те мошенники. Взгляните же на этих алчных адвокатов! Как карикатуры из «Штюрмера»!»

«Наши нацисты утверждают то же самое».

«Ну и что? Мне что, из-за этого перестать говорить правду?«— высокий голос Финкельштейна становится слегка угрожающим, когда он поносит «главарей самой величайшей аферы в истории». Его оскорбленный тон и необузданные атаки оттолкнули даже тех, которые в принципе согласны с ним. «Он одержимый»,— написал «Экономист», но «его аргументы серьезны». Мюнхенский профессор Михаэль Вольфзон разобрал его по косточкам, но признает, что книга «в своей основе заслуживает внимания». Другие еврейские ученые идут еще дальше. В уважаемом нью-йоркском ежемесячном журнале «First Things» британский историк Вильям Рубинштейн написал: «Я не припомню другой такой книги, которая была бы так хороша и так плоха одновременно». Он считает нападки Финкельштейна на Израиль ложными, но его «атаки на финансовый шантаж группировок типа Всемирного еврейского конгресса являются чрезвычайно важными, и остается надеяться, что они возымеют действие». Как еврей, потерявший своих близких во время холокоста, Рубинштейн считает «отвратительным то, что холокост используется, чтобы выкачать побольше денег от европейских правительств».

Один из самых уважаемых исследователей холокоста, консерватор Рауль Хильберг, даже считает, что Финкельштейн «в общем, прав. О многом из этого я и сам говорил».

«Почему вы так снисходительны к нам, немцам?«— спрашиваю я Финкельштейна.— «Если почитать вашу книгу, можно почти забыть, что это мой народ хотел когда-то истребить ваш».

«Мой народ, твой народ — это не те категории, которыми я мыслю»,— возражает он остро,— «у немцев проблемы с политической корректностью. Разве не забавно наблюдать, как они бьют себя в грудь и приговаривают: «О, Дэнни, пожалуйста, ударь посильнее!«— Германия еще просто не осмыслила этот вопрос».

«А вы кого-нибудь знаете, кто сделал это?»

«Моя мать мне всегда говорила: «Гитлер ничего не изобрел. История кишит преступлениями». Она была образованной женщиной и соглашалась с мнением Ханны Арендт, которая сказала, что Эйхманн был всего лишь незначительным бюрократом, который выполнял приказы. Зло не имеет глубины, утверждала моя мать. Она все время отказывалась видеть что-либо демоническое, космическое в холокосте. Она говорила: «Зло абсолютно банально. Эйхманн был как обыкновенный торговый представитель фирмы по продаже пылесосов». Я думаю, что это верно».

«Но мы ведь и пытаемся выяснить, почему эти торговые представители смогли убить миллионы людей».

Голос Финкельштейна становится громче и начинает дрожать от негодования: «Я не хочу в это вникать. Например, с 1990 года американскими бомбежками и санкциями убито столько же иракских детей, сколько нацисты убили еврейских: целый миллион! Кто-нибудь заботится о них? Где-нибудь слышны протесты?»

Он провожает меня до двери, на улице уже зажглись огни, в дверь врывается ледяной воздух. «Скоро я приеду в Германию»,— говорит он: «что ждет меня там?» «У вас найдется пара друзей,— говорю я,— которые шестьдесят лет назад без промедления поставили бы вас к стенке». «О Боже,— говорит атеист,— мне страшно».

Перевод с немецкого Анны Кляйн