Живу сейчас как-то иначе, не так как
прежде.
Ни забот, как у братьев наших
меньших о корме, одежде.
Мой «Ноев ковчег» в безбрежном
водном просторе,
Где-то в безымянном спокойном море.
В эти весенние дни поры
пасхальной
Не пойму себя: и торжествую, и
поддаюсь кручине
Но не гнетущей и не такой уж
печальной.
Ковчег надёжен, и не страшна
морская стихия.
Дотла не изветшала во мне земная
твердь.
На исповедь бы к Христу, в Его
алтарь, и... смерть? !
«А жизнь-то райская! »- сказал Никит
Давыдч,
А ведь был он тогда под девяносто,
старый хрыч!
Плащаницу в мыслях целую, осенив
себя крестом:
«Христос воскрес!» Душа в каком-то
восторге слепом!
Ведь средь житейских бурь не
опустился «на дно»,
Невзгоды позади и все
напасти... Но
Важнее то, что в жизни подлецом
я не был!
Залог в этом - мои покойные
родители, небо.
Негодяй ли я? Нет, совсем наоборот!
Я шел туда, куда на помощь совесть
зовет...
Слышал не раз: «Он последнюю
рубашку отдаст... »
С таким аттестатом я на всё был
горазд!
Но по пословице: последняя у
попа жена...
Господь и люди вознаграждали и
меня иногда!
Подлецов, к сожалению, много, им
несть числа!
Достойны ль памяти они, о наша
колыбель земля?
Как носишь их - сосудов грязных зла?
И всё ж больше что ни на есть
хороших,
Честных, добрых, иже на людей
похожих...
Они в моих глазах всегда живые,
Я с ними «на ты»... Они мне
родные!
На дне памяти - детство, откуда
родом мы все. *)
И роковые тридцатые, и военные
сороковые, -
Всё было в радость в нашей весне...
Да! Канули в Лету дни золотые!
Из дней тех самая яркая картинка
такая:
Пруд. На прибрежной травке девчонка
нагая,
Блестят на ее младой груди-ложбинке
Янтарные на пупырышках-сосцах
росинки...
Тело ее от пяток до ягодиц в
тине,
Мокрые косички... Всё трогает
в этой картине!
Девственное тело –
экстра-шоколад!
Живописать бы эту купальщицу у
пруда...
Опускал от смущенья взор, в
душе разлад...
Плод не созрел, да и сам я
зелен покуда.
На бугорке, полулежа, поджала в
коленях ноги,
Светотени и блики на спине от жарких
лучей...
Идет война, но мир чудесен, и нет
тревоги.
Она в раздумье: каким предстанет
вечер ей?
Когда-то надо досадить сопернице
своей!
У той плутовки на особый манер
любовная школа:
То разлюбит, то напоказ
«полюбит» снова!
Она у меня на первом плане, -
постоянство, основа!
Но о Юльке. В памяти личико её
часто возникает,
Пелена спадает с глаз – виденье
исчезает...
И, как призрак - она... в ночи. В
поле обмёт.
«И по росе заметный след к нему
ведет... ».
Не от цыганского табора, как у
Пушкина,
А от нашей крайней в деревне
избушки...
«В пустынном поле. . », совсем
недалече,
Украдкой пошли в урочище тайной
встречи!
В соломенный на току ржаной
обмет,
В туманную теплынь, на всю ночь
напролет!
Дотошная «Любовная школа» об этом не
знала.
Всё допытывалась... Но Юлька-то не
шалава:
Скромна, застенчива, - живой ей
укор!
И был меж ними все же спор.
Спор не ахти какой, но
по-деревенски важный.
Война войной... а в ночь к
волкам пойдёт не каждый.
Нам это было невдомек – какие
волки?
В конуре под обметом? Хихикали
девки, всякие толки...
Недалеко от того самого нашего
пруда,
Днём нырял под неё я – в поисках
изумруда?
И Нюша, сестра, неразлучная подруга,
Юльке под стать! Сегодня одна, без
друга...
В беспечности своей
завлекательной
Слыла девчонкой не очень
взыскательной!
Она, не странно ли? , к Юльке
мой интерес
Подзуживала, но стыдилась. И я
страдал, балбес.
Но у Юльки ничего такого(! ) на
уме...
Вдвоем на гумне? Она скромна и
доверчива вполне.
И в любви-то мы были ещё
котятами слепыми,
Обходились без слов или
шептались ни весть какими.
Так, до поры цветенья бутон безлик,
Но краски в нем живут – и в какой-то
миг
Радугой небесной распустится цветок
зарёю,
И к созерцанию манит земной своей
красою.
С необъяснимой покорностью
судьбе,
С той, настырной, мы
разлучались лишь иногда,
Но об Юльке я думал и скучал
всегда!
К «той” какая-то неведомая сила
вела меня...
И не расходились почти всегда
до самых петухов...
Каких только песен её не наслушался
я,
Каких не писал в альбом её
эрзац-стихов!
Поцелуями страстными ласкалась она,
Словно возбуждал её(Господи, прости)
сам сатана.
Я же этого не любил – претило что
ль это?
Она же целовала без передыха с
вечера до рассвета.
Влюбчивость какая-то шальная в
ней жила,
Будто чувствовала, что уйдёт из
жизни рано...
Узнав о её смерти, как громом средь
ясного дня,
Был поражен, ровно и самого меня не
стало.
Спасла армейская семья, дружная,
славная...
В 47-м это было. Такая вот история
давняя.
Из розового детства помню
больше всего
Таинственный мрак, как в
джунглях, за садом...
И в самом низу было страшно, а
так ничего:
Одни птицы да лягушки и никаких там
гадов.
В окно же на улицу с фасада нашей
избушки
Любил наблюдать... Солнце держал на
мушке,
Когда по небу красный диск проходил
над Зарощей
С Малиновки и прятался где-то в
Вершине...
За садом тихоструйный ручей в
ветловой роще,
Петляет родниковым журчаньем в
овраге, в низине.
Сплошь одни с нежнозелёной
корою вётлы...
Ни краснотала, ни ивы плакучей...
на корзины, мётлы.
Никакого деревца другого... ни
ольхи, ни хвои?
Сплошь одни вётлы сплетали густо кроны
свои!
С угла от избы, мне так
казалось, до самого неба берёзы
Путнику во-о-н уж откуда
виднелись они!
В Ржаксу на элеватор, на базар
пылились обозы,
Мужики, лошади с телегами
отдыхали в тени...
У дороги, в саду чудо-кузня стояла,
Воображенье моё кузница эта пленяла!
Ковать лошадей отец был мастер
сызмальства,
Колесо ошинковать, шкворень ли, болт
– пожалуйста!
Часто бегал туда, за штанишки трепал
меня Тузик...
Не отпускал со двора в
отцовскую кузню.
Тузик по злости собачьей не
уступал маме Дамке.
На той, лобастой, ездил верхом,
запрягал ее в санки...
В саду по опушке вязы, из акаций
изгородь сплошная...
Картина сада и сейчас в глазах, как
живая!
Такого сада в жизни не видел
нигде,
Путешествуя позже по огромной
нашей стране!
Дедушка Герасим, прадед мой,
был всему голова,
Царствие ему Небесное, честь и
хвала!
Память – святыня, памятью я дорожу!
Будто на тайное свиданье с прошлым
хожу!
Память воскрешает прошедшее вновь:
Детство, юные годы... волнуется
кровь!
В извилинах мало чего остаётся.
Давно всё прошло...
Но и не всё, всё, всё уходит в
«ничто».
Часто настоящее прошедшим заслонял!
На исповеди отцу Роману не всё я
сказал...
Он прервал меня: «Кто в жизни не грешен?
- Милостью Бога прощаю грехи...
Аминь»
Но почему-то остался я безутешен...
Правда, на миг в душе блеснула
небесная синь...
Всё же жаль, что не все грехи
прошли на слуху?
Но в уме перебрал я их все, как
есть на духу,
Наблюдая за таинством
исповедальным прихожан других,
Я ставил себя(! ) на место
их...
Размышлял: святым отцам-то в чём
каяться?
Грешные не очень-то заставляют себя
грехами маяться,
Хулу на себя, лицемеры, не
взваливают
И, как бы по неведенью, прегрешенья
свои утаивают...
Святее Серафима Саровского,
чучела святого – Папы?
От лукавого, не иначе, тихой
сапой
Торят себе путь прямехонько в
ад.
Сатана таким хамелеонам рад!
На нашу беду их много таких
«святых»,
Под личиной благообразной духов
злых,
Лжемудрых, но хитрых,
шарлатанов-вещунов...
Косяками попадают в их расставленные
сети
Доверчивые, неразумные дети...
И не потому только, что
соблазны на их пути,
Но и их в наш век ноу-хау не
просто обойти.
Зеленый змий и наркомания-белая
смерть,
Сексуальный разврат – падение
нравов...
Вообще какая-то бесовская
круговерть.
Шлюзы открыли, но забыли про
задвижки, краны...
Богохульство, порнография,
проституция Вот такая не в законе, а в яве у нас «конституция».
Свободно потекла водица, а с
нею нечисть всякая.
Хорошее дельце, мистер Ельцин,
- дюже дякую.
Что по-украински: очень, от души
благодарю!
Но с другой стороны, не очень его и
виню.
Проба реформ шла с кандачка, вроде
на благо народа,
«Хотели как лучше, а получилось как
всегда»,
То есть, на потребу хапуг,
мошенников- родили урода...
«И много, много, и всего
припомнить не имел он силы»
Демон не мог? ! Нам, смертным,
и подавно не дано
Держать в памяти, что прошло
давным давно.
Но вижу, что отступил от
первоначальной темы,
Конец - неожиданной для самого
себя дилеммы.
Ведь про детство милое начал писать,
вспоминать...
Помню, прорвало плотину Зарощинского
пруда,
Вода ушла, караси из тины стали
всплывать...
По колено в грязи, в тине, копошится
столько люда!
Эльдорадо, живое золото... все
как в лихорадке...
Из школы мы шли. Из сумок
учебники, тетрадки
- Вон! И туда же, в хлипкую
трясину... рыбу ловить.
Память, благодаря тебе не
порвана с прошлым нить!
С Зарощинским прудом ещё одно
воспоминанье:
Лихорадка затрясла меня на третьем
экзамене,
За 4-й класс. Лето 37-го. Глотал
таблетки хины,
Но малярия трясла через день,
болезнь не проходила.
Ребятишки в этом самом пруду
купаются,
А я сижу на бугорке и наблюдаю,
сердце надрывается.
Завидно! Запрещено, но как бы
тоже в эту негу.
Пан или пропал! Снял рубашку,
штаны и в воду с разбегу!
И что ж? Как рукой сняло
малярию!
Чудесное исцеление... Известно
ли это медицине?
Не благодарить ли мне Пресвятую
Деву Марию?
Не сделай этого, сидеть бы мне
на вакцине.
Выселки Широкое. Пять дворов, и там
дед мой.
За два километра бегал туда и летом,
и зимой.
Вот где отдушина для детской души!
Рай!
Случай зимой. Пруд. Дядя Саня рубит
полыньи.
И караси тут как тут – успевай
выгребай!
Из затхлого мелководья косяком
шли на поверхность они
С Крестной тогда полных два
ведра
Собрали карасей с крошками
льда.
Или: с этим дядей (он общинную
скотину пас
Той деревни, откуда на отруба вышел
наш дед),
Двух зайчишек-малышек изловили мы
враз -
Ура! Царапины не в счет.
Побольше б таких дитячих бед.
«Ты видишь на груди моей следы
глубокие когтей... »
Тогда до послушника-Мцыри, до
его страстей,
Мне было, ух, как далеко... На
всякий случай
Пастух мой гнездо ястреба со всех
сторон окучил,
И с закатом дня хищник был пойман.
Погнали мы с ним как-то овец со
стойла.
И подсадил он меня на тонкорунного
волоцкого барана.
Вот когда открылась мне чудесая
панорама:
Овцы пугливые несутся от
чуда-юда со страху,
Оглядываются-«бе-э-э»-, баран
за ними, с размаху
Соскочил я с барана на межу –
не выдержал гонки...
Баран боднул меня в бок, под
самые печёнки.
Круторогий, племенной красавец
прислан в колхоз,
Он не только меня, повёз бы навозу
целый воз!
Каждый раз Оськи Кашнова злюки
собаки
На подходе к Широкому бежали ко мне
с злобным лаем.
Приседал с испугу... Зубы
оскалены: А это ты? - знаем,
За штаны не хватали и
по-дружески хвостами виляли.
Но что у них на уме? - всегда
от них страдал.
Было хуже, когда там же телёнок
меня бодал.
Встретил меня у самого хутора,
вражонок,
И ну поддавать рожками, за мной
вдогонок...
Но ещё хуже, проходил я однажды у
ржи,
Увидел быка, от стада отбился. Ни
мёртв, ни жив!
Что делать? Подсолнухи на
другой стороне дороги...
Опрометью туда. Спрятался. Бык
смотрит в мою сторону.
Побежит за мной? Нет. Заревел,
хвост трубой,
Пошёл к стаду. Наверно он был
недоволен собой.
От неожиданной встречи испугался
тоже,
Спокойное одиночество его некто
встревожил.
А до этого был случай, пришёл я из
школы,
Второклассник, только завернул за
угол дома,
Лицом к лицу бык. Этот был уже
свой...
Но мне-то не легче... Куда
драпанул, не помню.
За закутку! Бык трусцою за
мной...
Мычал не сердито. Свой! Но об
этом довольно.
Все же украл я у дяди наган
двухствольный.
Его рук самодельный. Рукоятка
полированного дуба,
Баёк на резинке. Капсюль. Поглядеть
любо!
Прибежал он злой к нам. Матери: «Где
твой? »
Мать в окно его раньше заметила,
дала мне знать...
В вётла - фьють. Обменял этот
наган на тетрадь,
Карандаш и линзу... Потом он
его отыскал!
Тут и война подоспела. Такой
вот финал.
Тогда на пугачи-самопалы пошла
мода,
Но такого ни у кого у нас не
было сроду.
С пятого класса учился в райцентре,
в Каменке.
Был тогда в восьмом. Пошёл в субботу
с Пашей домой -
Пурга, метель. В поле за МТС вышли –
не видно ни зги!
Снег по колено. Сразу же сбились с
пути.
Стемнело. Он говорит мне,
присев, смотри:
«Волки! » Искорки глаз сверкали
сквозь мглу.
«Что будем делать? Вернуться?
» - Я ни гу-гу.
Ветер встречный, от волков. Нас
не почуяли.
И на север к дому, утопая в снегу,
дунули.
Расстрялись ночью. Только к утру
домой пришёл!
Всю ночь в кромешном аду шёл и
шёл.
Отдыхал, подставляя встречному
ветру спину.
Вихрями завывала вьюга, вокруг
белесая мгла,
Липкие хлопья застилали
глаза... Врёшь, не сгину!
Ориентир на Осиновку, там
пологий спуск с оврага.
Долго плёлся вдоль его, но
прошёл «дярёвню», бедолага.
Отклонился на восток, к Андреевке.
Паша на запад брёл,
На Протасово. Ему ничто: парень
здоровый, орёл!
Снегу выше колен. Изнемог, нету сил
больше идти...
Еле переступаю, проваливаясь в
глубокий снег,
Не сорваться б с лавиною снега в
овраг. Лечь и ползти?
Господи, что за наказанье, за
какой такой грех?
«Но юность вольная сильна,
И смерть казалась не страшна! »
Хорош, гусь! Это сейчас я так
говорю,
Господа нашего милостивого о
спасеньи молю.
В тот страшный поход не пришло
мне на ум,
Что есть сила святая, что есть
Бог...
Вероятно, Он и без молитв моих
мне помог.
Не доходя Андреевки, вышел на
Ржаксинский тракт.
Развиднелось, ветер утих, вот и
дорога – факт!
Занесло местами. Вперёд без страха и
сомненья!
До нашей деревни, до моего крайнего
дома версты три.
Мать встречала, как ни странно, без
удивленья.
«Вот я снова у дома родного! »
Случай, пожалуй, сравним с
событием более важным,
Когда в 44-м с немцами
встретился в лесу.
И с волками разминулся, и с ними -
так же...
С интервалом в четыре года! Но
память несу
Вот уже шестьдесят четыре! С ума
сойти!
«Жизнь прожить – не поле
перейти»...
«Воспоминанья тех минут пускай
во мне, со мной умрут».
О немцах в другом
повествованьи,
Мне было тогда восемнадцать.
Детство прошло, восьмой месяц
как в армии.
В этом рассказе о том, что было
до семнадцати!
О самом главном событии детства
– о пожаре.
32-й год. Лето. Ночь.
Подожгла ведьма со двора, мы, дети,
спали,
Успели вынести нас, пока стены дома
не запылали.
Мне шесть было. Анне – 4, Нине –
чуть больше года.
Проснулся и смотрю, где я? В окне – зарево, масса народа
Наши вещи на полу... Что такое, где
я?
Бабка Никитична в тревоге:
придёт щас мама твоя...
Это соседка - не рядом, а за
Аниской (проклятье ей! ),
За той, что от зависти чёрной
нас подожгла.
Дом был что надо, в нём
какое-то время она жила:
В 31-м мы переехали насовсем в
Сасово к родне своей.
Но мать загрустила, тоска по
родителям, родной край...
Не прижились у дяди отца – оглобли
заворачивай!
Аниска восвояси. Оборотень она –
попробуй тронь!
Мужики хотели, по словам Яклича,
бросить её в огонь.
Какие сгорели книги,
наследованные из рода в род!
Прочили мне их... Напрасно
мечтали, гадали...
Кузня не сгорела, но в колхоз в
тот же год
«Добровольно» (в виде пая) ни
за понюшку табаку отдали.
Живём у деда Фрола на квартире. Так.
Заработал отец в Козодаеве немного
муки. Дак!
Пришёл продотряд в деревню, муку
отобрали. Как?
Надо было спрятать. Пять бездомных
голодных. Вяк...
Мать на сносях. Скоро рожать.
Скажите на милость, как дальше
жить? - Умирать!
Что это так враз? Господне
наказание?
Дедушку даже в революцию 5-го
года пальцем не тронули!
Было бы что-то лишнее? Куда ни шло,
голод в стране.
Но у погорельцев отнять последнее,
Не придёт в голову и сатане.
Тяжело отец вспоминал это:
«Хотел за топор взяться! »
Беременная мать в причёт
кричала. Держась за юбку её, я
Дрожал. С последним куском хлеба
пришлось расстаться.
В светлом детстве были и такие
тёмные пятна бытия.
«Перегибы»... От них вся дерзость и
мерзость холопов!
Налоговый инспектор, по прозвищу
Трегубый, у деда
Изрубил топором просорушку.
Большевистского «полпреда»
Самого изрубить мало!
Эх, сколько их на государевой службе
питекантропов.
«Перегибы»... На местах от этих
перегибов, от дураков,
От пещерных, ретивых на поводу
у власти людишек,
Сколько бед, горя, страданий; кто
ответит за «кулаков»?!
За беспредел, какого не было со
времён Марины Мнишек?!
Добавить
в избранное
: