ПОХОДЫ В «ШИРОКОЕ» - к деду АНДРЕЮ и к бабке ФЕОДОСИИ,  к незабываемым крестной АНАСТАСИИ и дяде САНЕ (а в марте 1933-го и Сергей у них появился)

 

После 1905-1907 годов, движимые столыпинской идеей расселения крестьян, из Зарощи подались на выселки Кашнов Оська, Кузнецов Фёдор, наш дед Борзов Андрей Григорьевич со снохой Татьяной Алонцевой, Кулаков Егорка. В моей ранней памяти у них уже были взрослые сады, обширные огороды, неплохие по сравнению с прежними избы, у деда особенно была обширная пятистенка: в одной половине он, в другой – сноха (тетя Таня с дочерями Женей и Зиной). Я был одного возраста с ними. Ходил к ним на их половину, играл с ними в карты. Самодельные, рисованные. Они - мои двоюродные сёстры.

У Кашнова была дочь Санечка, на год старше меня. Учились, начиная с 33 года и до летних каникул 41-го, в одном классе. У Кузнецовых было трое ребят: один постарше, другой ровесник, третий на год-два моложе меня.  У Кулаковых – сын Егор (звали его с детства полюбовно кратко: Егор Егорч!), на год старше меня, и за ним сестра Ксюша. И звал я его ещё по-другому: Еграшка.

Так что, уходя на выселки и оставляя дружков своих, деревенских, я попадал в целую кагорту дружков хуторских!

Самая большая дружба у меня сложилась как раз с этим Егор Егорчем. Он тоже, как и Санечка Кашнова, учился сомной в одном классе. Он был пристрастен к табачку, и занеимением такового чего только не испробовал курить! И  конский помёт, и донник... А уж окурки из настоящей махорки были для него счастливой находкой.

Забегая вперёд, скажу, что в 39-м всех этих хуторян заставили переселиться с насиженных за долгие годы меств деревню. Какие же там были огороды на чернозёме, пасеки, благодатные поля во все стороны света!.. Добротные скотные постройки, справные сараи, плетнёвые заборы...

Если проследить на протяжении лишь одной моей жизни зигзагообразные и горемычные пути-дороги русской деревни, то можно запутаться в череде реформ и нововведений, которые произошли в советский и вот уже и в постсоветский период.  Ликвидация общинного землепользования, ТОЗы, сплошная коллективизация, раскулачивание, массовое выселение и поголовное истребление настоящих хозяев земли, разорение хуторов, а потом и «неперспективных» деревень, переход от колхозов к совхозам, создание агрогородов, фермерские хозяйства, наделение крестьян земельными паями... Как не вспомнить слова Некрасова, песенника русского народного горя, невзгод и слёз:  -

Кушай тюрю, Яша, молочка-то нет...

Где ж коровка наша? - Увели мой свет.

Барин для приплоду взял её домой...

Славно жить народу на Руси святой.

В общем, чехарда за чехардой и беспардонная чехарда!

Ну и кто же остался сейчас из моих хуторских сверстников? Санечка живёт в Тамбове, у неё пятеро детей.  В войну мы были с ней счетоводами колхозов. Она в зарощинском имени Сталина, а я в зимбулатовском имени «2-я Пятилетка».

О Кузнецовых ребятах ничего не знаю с тех пор, как в 43-м покинул деревню по мобилизации. Егор Егорч погиб в 43-м на фронте. Зина умерла, а Женя здравствует и живёт в той же Зароще на Алонцевом проулке.

Итак, о своих походах к деду.  До «Широкого» было не более 2-3-х километров. Первый запомнившийся мне поход в Широкое был вынужденным. У меня на пятке был большуще-страшный нарыв.  За обедом, слышу, мать говорит отцу, чтоб отвёл меня к Васятке- соседу, и тот бритвой нарыв вскроет. Не успели отобедать, как я драпанул через полена выселки. От одного упоминания о бритве я готов был хоть в омут... И дорогой от быстрого бега нарыв сам посебе прорвался!

Меня там всегда радостно встречали. И я у них долгое время оставался. Ходили в Волков куст за ежевикой, а в пруду у дяди Сани постоянно стояло норето. Поднимешь,2-3 карася есть...  А внизу за садами журчал ручей, вытекал он из пруда, и в нём тоже была рыба – мелкая: пескари, вьюны.  Хорошо там жилось! Вольготно!

Но в том возрасте пускаться одному на такое расстояние надо было иметь мужество. В наших оврагах водились волки, -раз!Боялся быков, особенно подростков. Племенной в стаде один, а тех много. - Два! А Кашновы собаки? Их не миновать! - Три...

Но зато какая красота! Чехов живописно изобразил все прелести степи, особено её ночные звуки и шорохи, небо! И «русское поле» вышло б у него из-под пера не хуже, не менее красочным, нарядным:  в отличие от ковыльной степной суховейности, поле-то - в хлебах, вобравших соки земли!..  По обеим сторонам дороги посевы колосовых, подсолнечника, бобовых, мака, ботва свёклы, картофеля... Рожь с васильковыми вкраплениями чего только стоит! Идёшь по грунтовой дороге, по малость примятой коллее от телег, а по обочинам в травах то и дело сигают и стрекочут юркие кузнечики, носятся вокруг тебя лиловые, жёлтые, чёрные и всяких других расцветок бабочки... А над тобой и насколько хватает глаз под куполом неба трепыхаются и без умолку звенят жаворонки; из овсов и метёлок проса доносятся перепелиные позывные-переклички: «фь-ю-ть – ти-ли», фь-ю-ть ти-ли»... А вон в стороне от дороги какойто бугорок-проплешина – погост, и - вот они! – суслики. Стоят на задних лапках и знай себе посвистывают.

И всё же, завораживает сама дорога-туннель! Узкая полоса дороги прорезывает зелёные, оранжевые, разные по окраске в пору цветения, созревания и спелости, стеной стоящие посевы. Справа почти каждый год росли подсолнухи, плотной, высокой стеной. В сажень высотой мощные коренюшки с тучно-бахромистами шляпками. . Джунгли настоящие! И туда в случае чего страшно было спрятаться...

Хорошо ещё то, что змеи в посевах не водились, и можно было смело ходить босиком. Ящерицы не в счёт. Да и они только где-то на склонах буераков, на лугу встречались

Почему-то мне тогда самыми страшными казались бычки и даже телки.  Они играючи могли забодать! Телят какой-то год перед войной я было взялся пасти, но чуть ли не на другой день отказался.  От назойливых оводов они носились по выгону как взбесившиеся. Хвост трубой и вовсю прыть бегут куда попало: под бугор, в конопляники, в деревню... Поначалу, на утренней прохладе они щипали травку, и я даже заигрывал с некоторыми бодаться. И убедился, что телёнок не так уж и безобиден: с разбегу так может садануть, да если у него подросли рожки, что не удержишься на ногах и не сразу встанешь.

Иду и думаю себе: что если бык отбился от стада и, увидев меня, рысцой, с рёвом -ко мне?. . Куда деваться? Спрятаться от него во ржи, запутать след? Он ведь по следу будет бежать, а как бы сделать так, чтобы не примять рожь?.. Уж больно густая, матушка, запутаешься в ней.  Не лучше ли ползти по междурядью?.. Назойливые страшные мысли одолевали меня на всём пути от самого дома.

Оглядываясь по сторонам, спешил я к деду! Но и приближаясь к селению, я всё ещё не был отрешён от страха. Кашновы собаки за полверсты несутся навстречу с злобным лаем! Так и думаешь – разорвут! От страха приседаю... Нет, носятся вокруг, оскалив пасти, но не трогаютщадят. Потому, наверно, что маленький и не отбиваюсь от них палкой или камнями. И... виляя хвостами, убегают восвояси. И каждый раз так!.. Не хотят никого признавать эти единственные на хуторе в своём роде собачёнки вдали от суеты мирской.

 В 39-м всех этих переселенцев водворили снова в деревню, в колхоз имени Сталина... Столыпин Пётр Аркадьевич, вечная ему память и вечная слава, был уже не в моде. Да и хуторян община ненавидела, как зажиточных, больше, чем кулаков-мироедов. Земельные наделы-то им выделялись из общинных земель, и не в каких-то там неудобьях.

Некоторые подробности из Широковской жизни мне запомнились хорошо. Вот захожу в избу, и мне бабка с порога шикает, чтоб я быстрей закрыл дверь. И увидел двух зайчат, побежавших под кровать. Лазил я за ними, и они мне исцарапали до крови руки. Откуда я знал, что они дикие, не как кролики, какие водились у нас в деревне у Климашковых... Дядя Саня пастушонок изловил их в стерне.

Такой эпизод. Дед с японской войны совсем оглох: от канонады лопнули ушные перепонки. И поэтому имел крепкие нервы, в канат толщиной, как о нём говорили. Его не волновали всякие там разговоры об урожае, голоде, о всех, в общем, житейских невзгодах... И он изо всех сил тянул лямку заправской ломовой лошади. Работал до изнеможения, обедал и ложился спать в шалаше, в саду. И засыпал часа на два-три богатырским сном.

И был такой случай.  Зимой он спал на печке, на раскалённых кирпичах. Крестная моя, дочь его Настя, почуяла запах палёного. Забеспокоилась, ищет очаг возгорания. Но ничего подозрительного не обнаружила. Поднялась по приступкам к деду и увидела струится пар от руки спящего.

Раскачала его, и, когда он приподнялся на локтях, поняла в чём дело! Рука была опалена жаром печи до обнажения мяса, кожа была уже оплавлена...

И вспомнил нечто похожее, как мы деду Фролу, у которого зимовали после пожара, спящему в саду, набивали паклю между пальцами ног и поджигали увеличительным стеклом от солнца. И убегали, прятались.  ЗАЧИНЩИКОМ этого «эксперимента» над дедом был его внук Виха (Виктор), москвич. Родители его каждое лето привозили детей в нашу деревню. (После ВИХА попадёт в плен и уже в наших «профилактических» лагерях безвестно сгинет.  Славный был малый. Царство ему Небесное). ...Однажды весенним мартовским днём, при ослепительно ярком солнце, дядя Саня прорубил в хвостке пруда лагуну, метра полтора на полтора, примерно, и караси попёрли к поверхности воды.  Крестная черпала какой-то корзиной крошево льда вместе с карасями, которые косяком по шли к отдушине, и выбрасывала на лёд. А я подбирал их и клал в ведро.

Дядя Саня всё дальше скалывал лёд, и мы шли за ним, собирая спасённых от удушья карасей.  Два ведра набрали!

Или такой случай. Прибегаю в Широкое и у бабки спрашиваю, где дед. Она показала, и я бегом в сад. Да не тут то было! Дед в накомарнике с дымарём орудует над ульём, и весь он облеплен пчёлами, и вокруг него снуют, мелькают взбудораженные пчёлы...

И каким-то внутренним зрением он увидел меня, приподнял накомарник и улыбнулся. Вот эта его старческая приветливая улыбка мне светит на протяжении всей моей жизни! И я всё время отгадываю его мысль:  «вовремя, мол,  явился, щас угощу, угощу ломтём сотового меда»... ... Как-то, будучи в Широком, в отсутствие дяди Сани увидел его самодельный наган. Но такая самоделка стоит любого заводского: дубовая отполированная ручка, курок с байком на спусковой резине, пистон... Не надо поджигать как это у всех самоделок. Дуло стянуто прочно в двух местах стальными блестящими обручами, длинное, с мушкой.

Соблазн такой, что я не в силах был, чтобы этот наганне взять. Повертел, повертел в руках, подумал... и побежал с ним домой.

На второй день дядя Саня, мать его увидела в окошко в чулане, возбуждённый, обозлённый пришёл к нам и с порога закричал:  «Где твой?!.». А я, предупреждённый матерью, в страхе убежал вниз, в вётлы. В этих вётлах меня обступили зарощинские мальчишки, и мы стали торговаться. Произвели обмен: за наган я получил общую тетрадь, промокашки, два карандаша. Что ещё? Да, вспомнил: увеличительную линзу!.. Но тогда этого богатства для меня было вполне достаточно.

Эпилог. Дядя Саня, говорят, разыскал свой дорогой наган - отобрал у ребят. Я же из него два раза стрелял. Снизу от вётел вверх правее нашей избы. Выстрелы были как из мелкодюймовой пушки. Потом я сделал себе маленький наганчик из какого-то ключа, и он при первом же выстреле (у нас в саду) взорвался, и из пальца правой руки текла алая кровь... Прослезился от боли, но... кто виноват?

Посколько я здесь касаюсь вообще детства своего, то и другие, кроме как в Широком произшедшие, событийки того времени хочется вспомнить.

Особенно памятен год 33-й. Запомнились мне три эпизода.  Как мы (я, сестра Нюша пятилетняя, Юлька - её подружка, ещё кто-то) выковыривали, разгребая толстый слой мусора от пожара, из кафельного пола сгоревшей горницы красные квадратики, ромбики. Были плитки и других форм и цветов, мы их складывали в различные «геометрические» фигурки, получалась мозаика, в том возрасте для нас интересная. И там же, на пожарище играли в «бухи»:  Подбрасываешь камушек вверх, хватаешь с земли другой, ловишь тот, падающий, снова подбрасываешь один и в этот момент хватаешь с земли третий и так до пяти. Пять камушек в руке – победа!

И ещё одно памятное событие 1933 года. 1 сентября, без ведома родителей (они в это время делали замес глины с мякиной, трухой соломы на выделку саманов или кизиков, как у нас их называли), пошёл с Манькой соседкой в школу, в Зарощу. Родители этой Маньки, по Фамилии тоже Перфиловы, строились на другом конце деревни и временно ютились у нашей соседки Анисьи.  И принёс домой (жили пока у приютившего нас Михайлина деда Фрола) букварь – и радости моей не было предела!

Первым делом показал его матери... Какая её была реакция–не помню. Такое, наверное, запоминается детям с писательским даром. Те, как я понимаю, вбирают в себя, как губкой, всё, всё до мельчайших подробностей даже простые бытовые сценки... запоминают слова, лица, улавливают внутренний мир людей, и близких и случайных,  – для них каждый человек – находка, представляет интерес как феномен Божественного дара; а если писатель неверующий, для него высшей субстанцией-мерилом является природа во всём её проявлении...

Но о какой радостной реакции может идти речь, когда в том году мы, погорельцы, жили на квартире, когда у нас комбедовцы выгребли последнее, что было в ларе, заработанное отцом в другом колхозе, где не было кузнеца, когда на её руках было четверо детей, один из которых родился два месяца назад, в закутке у Фрола. (Борис.  Кто знал, что у него будет трагический конец. В 98-м, через 30 лет после смерти матери, при разборке старой постройки его придавит стена...)

Букварь спрятал под подушку, предварительно оглядевшись, – не заметили бы девчонки, любопытные сороки, ещё совсем маленькие (Ане – 5, Нине всего два годика было).

И так пошёл отсчёт другой жизни – ученической. Не знал я тогда, что эта волынка (учёба), как в том анекдоте, надолго отнимет свободу: прощай детская беззаботность и юношеская беспечность...

Избу отец с дедом Андреем Борзовым построили на томже месте, к осени. Зимовали мы уже в своей избе. От пожара осталось много всяких годных материалов. Дом, построенный прадедом Герасимом по образу и подобию, что был в графском имении в бытность его управляющим, сгорел полностью. Но много чего осталось от не полностью сгоревших подсобных помещений:  балки, стропила, доски...

Осталась огромная рига, стоящая на отшибе. А также у дороги, в саду - сарай, кузница. Любил лазить на оголённую крышу двора,  а таких высоких построек в деревне ни у кого не было.  Внизу на земле лежали штабелем брёвна, и я упал однажды почти с самой вехотуры прямо на них... Вот и думаешь сейчас, из какого же теста дитячье тело?

Как какой-нибудь тюфяк свалился на эти брёвна, и хотьбы что! Что-то было, конечно, ушиблено - не помню.

Будучи взрослым я не раз вспоминал об этом свободном падении по ньютоновскому закону всемирного тяготения – и мне становилось страшно:  на брёвнах были скобы металлические, гвозди... Да и без этих уколов, которых избежал я, при падении с такой высоты - не менее шести метров - ой-е-ёй... Но, как немцы говорят,  «Alles gut – ende gut!” (Хорошо, что хорошо кончается).

Два кованых сундука с книгами, что прочил Герасим Степанович для меня, сгорели. Один такой сундук успели вынести из пожара (поджог был с примыкающего к дому какого-то огромного «хозблока», как теперь говорят). Пока там горело, из дома выносили что могли.  А сундуки с книгами были очень тяжёлыми и их вынести не удалось. А так имущество в основном было спасено.

Похоронен Герасим был на Протасовском кладбище, где был наш приход Рождества Богородицы, году в 29-30-м, отец как-то запамятовал... Всё тогда, вся жизнь пошла наперекосяк, в тревоге.  И хорошо, что случилось это не при жизни прадеда – потерять такое детище своё, как дом, фолианты в кожаных переплётах... было бы для него ужасным потрясением.

Я деда Герасима помню только лишь в одном единственном случае, когда мне было года четыре. Он сидел у кузницы, дремучий такой старик, с бородой, и я боязливо проходил мимо, не без любопытства поглядывал на него.  Он тогда носил боты из листовой жести, ему отец их гнул.

Вот оно - натуральное хозяйство! До чего голь на выдумки хитра... И это ведь испокон веков: шкуры зверей служили первобытным людям одеждой (речь не о пище), камни палки, кости – оружием, а уж потом перечень используемых ресурсов животного и растительного происхождения расширялся: из шерсти – валенки, чулки, варежки, из холстарубахи, шаровары, из бересты – лапти... А мы в детстве из волосянок конского хвоста сплетали наконечники к кнутам, а рогатки делали из резины старых велосипедных камер...

При НЭПе и в деревнях появились товары фабричного производства, живее и интереснее пошла жизнь... Но НЭП продержался недолго – начались соцалистические преобразования: индустриализация, коллективизация... В домашнем хозяйстве тогда было всё, что требовалось в житейском обиходе.  У моей бабки, Борзовой Феодосии Григорьевны, например, имелся ткан (по-деревенски), то есть самый настоящий ткацкий станок. Смастерил его дед.

И прочный холст, и половицы, дерюги из тряпья и ветоши бабка на нём выделывала со знаком качества – «люкс». А прялки имелись в каждой семье, и женщины от мала до велика «пряли поздно вечерком» пряжу из шерсти, льнаволокна... И вязали, вязали всю зиму: носки, чулки, варежки, перчатки, шарфы, кофты, шапочки...

Наши деревни Зимбулатово и Зароща были разделены балкой, какая-то часть её была запружена плотиной и заполнена водой – там был пруд.  Он разделял наши деревни не по всей длине. Через плотину шла дорога. В плотине, посреди её был прорыт шлюз, довольно узенький,  и через него проложен мост, шириной метра четыре (определяю по памяти, на глазок). Мост этот был не капитальный не по настоящему прочен, и его в половодье почти каждый год сносило... От пруда оставалась одна тина.

И помню, как взрослые и ребятня собирали в этой тине карасей. А вся она, эта балка, уходила через Осиновку на Каменку и ещё дальше - не знаю куда. На дне этой балки протекал ручей – он стоил любой речки: вода в нём чистая, родниковая... И внизу у зарощинских и зимбулатовских были колодцы для полива огородов. Многие из них были оплетены из ветёлок арматурой, чтобы не осыпались стенки, края... И по ручью широкой полосой метров на 20-25 росла ветла, щебетали птички. А вот кукушки и дрозды жили только в нашем саду!

Поливали мы с матерью капусту, внизу у вётел. Я носил из колодца воду. И вдруг спросил маму про холмик у нас за садом, на выгоне? Она не сразу ответила, а потом невнятно как-то для меня, говорила о каком-то «Монахе», похороненном там, убитом красными в гражданскую войну.

Впоследствии я разузнал подробности об этом Монахе. Это было прозвище одного нашего повстанца. Но при советах он значился как бандит. Эту интересную историю я изложил в другом своём повествовании.

А в самом, самом раннем детстве я помню, как катил на палочке крылатую бабочку.  У нас в саду. Помню, какая у меня была четырёхколёсная тележка, вернее, дрожки, с двумя «оглоблями». Крепкая, из дуба, все детали скреплены металлическими болтами. Её привёз из имения прадед Герасим Степанович. Такую штуку в деревне было не сделать даже самому Левше, тульскому оружейнику, подковавшему блоху...

Отец мой был зимбулатовский, а мать – с Зарощи. Какое-то различие этих деревень укоренилось в сознании и передавалось из поколения в поколение. Зимбулатовский народ по своей, громко сказано, культуре, что ли, как-то на чуть-чуть был выше зарощинского. Конечно, это надо понимать в общем, не в личностном аспекте: люди-то везде разные. Наши зимбулатовские называли тех «кулугурами», а что это такое и с чем это едят я так и до сего времени не знаю. К тому ж у них один посёлок имеет название, как говорится, официальное, обозначенное на топографических картах – Вшивый (без кавычек!). Наш же посёлок напротив Вшивого, через балку, называется по рельефному своему месторасположению – Кочерга. От Машкова Егора к Антохину Никанору идёт изгиб под 90 градусов, и этот конец назвали кочергой как нельзя точно! А Вшивый посёлок с деревней не составляет целое селение, на отшибе. Вот туда из Широкого переселился Оська Кашнов. Хитрый дьявол. От Широкого, где он жил, до окраины Вшивого, куда переселился – рукой подать. На горбу можно перетащить весь свой скарб, вместе с его кукушкообразной Санечкой (дочь его, с которой я учился, и в войну мы были с ней коллегами, счетоводами колхозов наших).  Кстати, как какая кампания, перепись скота, например, поручали мне сделать это и в её колхозе. Щадили её,  непорочную девицу. А я тогда не управился в срок, и меня тоже пощадили как малолетка. Кричал на меня районный статистик: »За срыв директивы Совета Обороны под трибунал!»

Разговорный язык у зарощинских (Umqanqsprahe) напичкан какими-то словами непонятными, вряд ли где ещё употребляемыми. Например, «дли» вместо у или около; вместо предлога «в» у них говорят «у»; вместо «е» в местоимении «его» употребляли «я» – «яго» и т. д. Лично я к искажениям этим или, вернее сказать, к их местному диалекту относился небезразлично, меня корежило от этих словечек, я и мать свою оговаривал... Но, к чести её, она со временем освоилась с языком нашей зимбулатовской общины... Окружающая среда сделала своё дело! Да и она из семьи грамотного отца. Сам дед был грамотным человеком, а брат его Иван Григорьевич был волостным писарем.  Тюху Матюху на эту должность не посадят, да ещё при той чиновничьей щепетильности, которая существовала при царском режиме. Дед как будто был единственным грамотным в деревне. Подводила его глухота. От канонады в японскую войну не выдержали слуховые перепонки.

Теперь эти две деревни имеют одно название – Зимбулатово! Дело в том, что наша деревня принадлежала когда-то помещице Зине Булатовой, а Зароща нет.  Зимбулатово в послевоенные годы увеличивалось в результате миграционных процессов за счёт жителей Зарощи...  На нашей усадьбе, к слову, живут Гаврюшкины из Зарощи, это по родословной деревенской кличке, а по настоящей фамилииТерентьевы. Их Сергей – мой сверстник. В 43-м мы с ним были в одном полку в Мелекессе, за Волгой.  С середины 44-го наши пути разошлись. Как-то выглядит теперь наша бывшая, дорогая моему сердцу усадьба?

У Терентьевых этих было человек 9 детей. Я к ним по дороге в Каменку захаживал, вот только забыл кто же из них со мной учился.  Мои глаза разбегались от мельтешивших ребятишек на полатях, на печке, на кровати – кто где.  Выхватывают друг у друга балалайку,  и по струнам бойко так, с азартом перебирают пальцами... и так здорово у них получается... Я завидовал им в душе. Как-то сложилась жизнь у этих талантливых ребятишек?

Да! Воспоминания, воспоминая... Как у Лермонтова в поеме «Мцыри»:  «... между крутых и тёмных скал, где я в ребячестве играл, я б рай и вечность променял!..»