БАЛЛАДА об ОТЦЕ, вселенском КУЗНЕЦЕ!

 

    Молодцеватый, пружинисто-сжатый,

    Жизнерадостный кузнец,

    В новую кизиковую мазанку-хату

    После пожара вселился отец.

 

           Сгорел наш барский дом

           Как не вспомнить Софью, предобрую бабку,

           Сумку с пышками...Санько! Кулябку...

           Зимовали у односельчан - Фрола, Апросиньи;

           В тридцать третьем у них в овине

 

    Родился Борис, на самом изломе...

    При пожаре спали на полу, на соломе, -

    Я, Аннушка и совсем ещё крошка Нина, -

    Сонных уносили нас из полымя...

    За Борисом шли Сашка, Римма,

 

           А потом и Коля -

           Седьмой! - Куда же боле?!

           Радоваться бы отцу, матери,

           Да искони сельский уклад

           Новой властью по иному фарватеру

           Ведом стал неизвестно в какой вертоград?..

 

    НЭП недолго радовал отца:

    Собственная кузница - кормилица.

    Расхваливал на все лады нэп,

    Зарабатывал «отче наш» не только на хлеб.

 

           За ошинкованное колесо вдругорядь,

           Вместо полпуда муки, - полтинник серебра,

           На целковый тянуло коня подковать.

           Вот это была игра!

 

    У шинкарки Никитичной самогон завсегда:

    Днём и ночью гудит аппарат.

    У неё «мелочёвка шла на-гора»:

    Потрошила карманы выпивох в аккурат.

 

           Совести отцу не занимать,

           Расплачивался за зелье исполать.

 

    Но приходилось и «в должок»,

    Если просил уж очень дядя Митя,

    Когда у отца не было тити-мити:

    - Сань, что-то щемит в груди, дружок,

    За деньги-то... каждый смикитит.

 

           А ты в долг! Да не спеши с отдачей...

           Почтенье будет к тебе должнику,

           Ни к какому-то забубённому мужику.

           Издали кликнет по отчеству старая кляча:

 

    «Ляксандр Михалч, доброго здоровьица,

     Про должок-то -ась - не забыл?..»

    - Не изволь, дескать, сударыня, беспокоиться...

    «Долг платежом красен» - ей говори».

 

           Льстиво подкупал – нехотя шёл отец в кабалу,

           Как тот немец закладывал чёрту душу свою.

 

    Приходил Дмитрь Иванч Савельев не раз,

    С Красного Хутора, и всегда «коли глаз»

    Уходил в тёмную ночь, прямиком через поле.

    - Переночуй, дядь Мить, какая неволя,

 

           Остерегал отец:«В такую темь...волки?!»

           - Сань, - дядя в ответ, - тебя не пойму,

           Какие волки? –это всё досужие толки!

           Бойся быка да пьяного мужика, свинью...

 

    Волков бояться - в лес не ходить,

    А вот с быком, свиньёй не стоит шутить!

    Тамбовский волк – это ни что иное,

    Как ты да я да мы с тобою!

 

           Умный и занятный был мужик,

           Отточен, как бритва, у него язык!

           Он говорил, что земля не родит,

           Мужик умом сотворит! (окромя денег?)

 

    Добыл бы и денег, да лень... ну их!

    Но вот грянула коллективизация –

    Несусветная «во веки всея» пертурбация!

    Мир не знал таких перемен:

 

           Земской общине взамен

           Лукавый бес на хвосте принёс

 

    Какую-то абракадабру – колхоз.

    Обобществление тягла, лошадей,

    Скота (кроме кроликов), земельных угодий...

    Даже баб хотели, всякие слухи бродили в народе!

 

           Самый весомый пай этому «колу»,

           Как никто,  отец первый дал фору:

           Касатку, чистокровку вороную,

           У деда когда-то выездную.

 

    Забрали ворониху красные в банду,

    Но через год она прибежала

    Чудом на свой двор, заржала...

    Увидел её дед, выходя на веранду.

 

           Откуда, Касатка?! Дед сам не свой,

           Вышел во двор, она к нему рысцой,

           Тычется мордой в его бороду...

           Защемило сердце, в горле у деда комок:

 

    Дома ни крошки, дать-то ей нечего,

    И сам на слабых ногах с голоду.

    В поле стоял соломенный стог,

    Но это завтра. Такая вот встреча.

 

           Теребит гриву,  к голове приник,

           Слезинки закапали - живой родник.

           Двадцать первый и двадцать второй -

           Засушливые годы шли чередой.

 

    Прошло восемьдесят, больше...

    Давно нет прадеда, отца... и что же?

    Неизбывная боль ещё горше

    Саднит моё сердце и гложет!..

 

           Понеже Касатку не дед встречает – я!

           Вот она передо мной – живая.

           Прибежала домой, глядит на меня,

           Растрёпанная, голодная, радостно кивая.

 

    Расказывая об этом, отец сдерживал слёзы,

    Рисовал картину правдивую, без всякой позы.

 

           Обобществили, в «книгу пайщиков» вписали

           Её, а также кузницу со всеми потрохами,

           С добрым инвентарём, углём...

 

    Межи наделов в полях распахивать стали,

    Но не «чудесным конём» -

    Тракторов и в глаза пока не видали -

    Пришли они на село позже, с годами.

 

           Вот тогда б и межи ровнять на широком поле!

           И мужик пошёл бы в колхоз не по неволе.

           Ненавистны были мужику хуторяне-кулаки,

           Русскому полю не сподобны их клинья-островки!

 

    Один дед Фрол не «вступил» в колхоз,

    Упрямый старик, не побоялся угроз.

    Раскулачили под корень, но не сослали.

    Конную молотилку, сеялку, веялку,

    Плуги, жатку, лошадей – всё отобрали!

 

           Названье разбою тому – «раскулачивание» -

           Крепких хозяев окорачивание!

           Возвеселились прощелыги, лодыри-бедняки:

           У них бельмо на глазах - мироеды-кулаки!

 

    Патриархальной семьи как не бывало,

    Вовремя смотались Фроловы зять, сыновья,

    Сплавили бы их с первым ледоставом

    В студённые мезенские края...

 

           Стариков не тронули - азарт остыл,

           Могли бы без суда пустить их в распыл.

           Да и репутация Апросиньи, как повитухи,

           Сделала своё дело:

 

    Вступились в деревнях бабы, старухи

    За неё, блаженную богоугодницу, дерзко и смело.

    И Фрол был никакой не мироед,

    На своём веку многим помог он от бед?!

 

           Тому мешок ржи, другому – пшена,

           Третьему,  четвёртому,  пятому...

           До новины! На еду, на семена...

           А советская власть ему анафему.

 

    Вот, пожалуй, только отец и Фрол

    (Лошади, правда, были кой у кого,

    Телега, у кого-то рабочий вол...)

    В основание колхоза внесли свою лепту.

 

           Отца не причислили в кулацкую «секту»,

           Тогда б под выселенье его,

           А в деревне без кузнеца каково?

 

    И стало «всё колхозное,

    Всё кругом моё!» -

 

           По существу всё ничейное, бесхозное.

           Мужики только головами качали: «Ё моё!»

           Несусветный настал бардак,

           Работали в колхозе просто затак.

 

    Неслыханный грабёж! Вдобавок ввели

    С приусадебных участков земли,

    С личного подворья скота и птиц

    Натуральный налог – столько-то яиц,

    Мяса, шерсти, масла, молока –

 

           Обдираловка пошла ещё та!

           Конопляники отняли тоже –

           В холстине мужику, дескать, негоже...

           А ситчик-то где? -

           У власти грабёж пока на уме.

 

    Всё с колхозных полей зерно

    Шло как «золотое руно»

    По поставкам в госутробное дно.

    По твёрдым (!) «закупочным» (?) ценам.

 

           А деньги такие, что курам на смех,

           Даже на самое мало-мальское дело,

           На хомуты, гужи не хватало денег тех.

           А колхозникам на трудодни

 

    Лишь только лет через пять

    Стали понемногу зёрнышка давать.

    Пишу, ропщу, но на советскую власть не сетую.

    Почему? Материнскому следую совету!

    Умирающую, мы – дети – обступили её,

    Она нам поведала на прощанье своё бытиё.

 

    Как в одиночку выезжали на посевную,

    На уборку... Везли продукты, квас...

    А колхозное поле? Мать удивила нас!

    Воздала должное колхозу!

    Вот это да! Такому курьёзу

 

    Был из всех семерых больше всех я рад:

    В войне проявился коллективный уклад!

    Кому в голову пришёл колхоз? –

    Это самый мудрейший из мудрых бонз!

    Не дано единоличникам, фермерам на Руси

    Сделать такое за четыре года войны – Боже упаси!

 

    Но вернусь в тридцать третий,

    Год страшный, совершенно бесплодный.

 

           Отец в чужом колхозе «Рассвете»

           По найму (формально человек свободный!)

           Бездомной семье хлебушка «трошки зробил»,

           Кто-то донёс, и продотряд «кормушку» накрыл.

 

    Выгребали муку из ларя на моих глазах,

    Держусь за юбку матери, она в слезах,

    Отца не помню, кажется, он им объяснял...

    Спустя годы, не раз вспоминая об этом,

    Говорил:«Хотел за топор, э-эта...

 

             Кого? Погорельцев дотла обирали!

             И баба на сносях... люди от века такого не знали».

             Не забыть и мне - такая выпала доля!

             Осадок во мне того давнего горя,

 

    Ощутимого детской душой

    Незаживающей раной той давней беды...

    Сомнения...неужели мир жестокий такой,

    Или у Бога нет до нас никакой нужды?!

 

           Предыстория пожара такая:

           В тридцать первом наша семья

           (Отец сам пят), как птичья стая,

           Из деревни подалась в чужие края.

 

    В Сасове жил его дядя по матери

    Иван Ксенофонтыч Малышев.Из прасолов.

    С отцом они друзья-приятели!

    В банду он из наших краёв негласно

 

           Бежал от преследования красных.

           И облюбовал Сасово, прибежище безопасное.

           От корней своей малой родины

           Этот плутоватый дядя с упрямством юнца

           Тянул к себе всеми силами отца.

 

    Жить, де-мол, есть где – какого рожна,

    Собственный дом в два этажа!

    Заупрямилась мать:

 

           Оставить родителей, гнездовье родное...

           Хоть и не совсем к чужим, но как знать,

           Что б две хозяйки (бывает такое?),

           Ужились у одного очага? И всё ж уехали!

           А на следующую вёсну назад приехали.

 

    Время как раз страды посевной:

    Сад, огород, кузня, дом родной!

    В доме временно жила соседка,

    И возвращение хозяев досадил ей крепко.

 

           Снова в убогой своей избушке-лачужке,

           От такой хоромины не хотелось старушке.

           Но хочешь не хочешь – убирайся домой,

           С чужого коня средь грязи долой.

 

    Дом был разделён на две половины

    Глухой стеной. У Герасима два сына:

    Отцов отец Михаил и дядя Егор.

    К той стороне впритык длинный, широкий хоздвор.

 

           Михаил в 22-м был схвачен красными

           По подозренью в бандитском деле,

           А Егор очутился неизвесно как

           В Костроме. Его отпрыски там доселе.

 

    Его половина дома всегда пустовала.

    Громадина рига за огородом, на отшибе...

    В саду амбар и чудо-кузня стояла.

    Во дворе скотные постройки –

    Всё сделано добротно, не как-либо.

 

           Восемнадцатилетний отец

           Всему делу стал запевала.

           Не по годам уже был он умелый кузнец,

           Душа его молодо, живо играла.

 

    Но банда и его заживо задела,

    Потому как жизнь его на волоске висела.

    Красные в заложники парня взяли,

    Закрыли в ригу, руки-ноги связали:

 

            «Не найдём Монаха, бандита вашего, – расстрел!»

             Михайлин из комбеда ему помочь сумел:

             - «Какой он бандит?- мальчишка...»

             У заложника-отца о побеге зрела мыслишка,

             Но помощь вовремя подоспела!

             Непоправимо бы кончилось это дело...

 

    Подозрение красных было напрасно,

    У него своё на уме – Душка-плутовка,

    Хоть кого обольстит! Лисья сноровка.

    То любит, то шутя полюбит кого-то другого,

    В общем кочеврыжится девка, что ж такого?!

 

           В обхвате была чуть отца пошире,

           Но тело её – плотнее не было в мире!

           Глаза как у дикой кошки,

           Желтизной тигрицы отливали трошки...

           Девка, хоть кого с ума сведёт!

 

    Одного её взгляда жутковали ребята -

    Не девка, а колобок в два обхвата!

    Зацелует, замилует нашего брата!

    На Тамбовщине Антонов мятеж поднял? –

    Что ж из того? - об этом всяк знал.

 

           Поддался настроениям и юный кузнец -

           Советам коль скоро будет конец!

           Кто такой Ленин? – Чихали...

           «Всю мякину перевеял»,

           Так в частушках в деревне его поминали.

 

    В Каменке, в нашем уезде, свой атаман.

    Плужников.Красных расстреливал сам.

    У Барского пруда у нас пристрелил двоих,

    Без пушинки на щеках, совсем молодых.

 

             Бабы голосили: «Пощадите их во благо!»

             Цыкнул на них атаман: «Смерть гадам!»

             А у нас свой объявился повстанец - Монах,

             Так его звали в наших краях.

             По наитию (какая идея?) красных лупил в пух и прах.

 

    Наша чисткокровка кобыла спасала его не раз!

    Но настигли его как-то в поздний час.

    Спросонья в исподнем побежал он в овраг,

    В самый низ, спрятался в ветлах.

 

           На буграх установили пулемёты с двух сторон,

           Мужиков послали брать его в полон.

           -Живым или мёртвым! Не найдёте – так вот:

           Каждого десятого пустим в расход!..

 

    Монах в ту ночь ночевал у Шкварёва в сарае,

    Лошадь на привязи...Красные, видно, знали.

    Донёс кто-то – врасплох его и застали.

 

           Как на облаву волка цепью шли мужики,

           Монах крутит у виска наганом – проходи...

           Залез в воду в неглубокий колодец,

           Прижался к опалубке плетнёвой,

 

    Дрожит как загнанный иноходец...

    Зыркает на проходящих, на всё готовый.

    Но Лысов сорвался: «Вот он!»- заорал,

    Шлёпнул его Монах тут же наповал.

 

           Застрочили пулемёты перекрёстным огнём.

           Не заупокойную – не реквием в память о нём,

           Заздравную борцу за Свободу споём!!!

           На месте ли холмик его над могилой,

 

    На выгоне, за нашим садом?..

    Чьё сердце отзовется тоской и кручиной?

    Кому теперь всё это надо?..

    Дед наш Борзов вопрошал его при встрече:

    «Скоро победят «наши», едешь далече?»

    А вот дед Михаил, отцу нашему отец,

    Из-за Монаха принял страдальческий венец.

 

           Вышел на крыльцо (зачем?), когда конвой

           Гнал арестованных «бандитов»-мужиков.

           Командир конвоиру показал рукой:

           «А ну-ка этого сюда...кто такой!

 

    Дом богача, с красивым садом...»

    В толпу затащили, пнули прикладом.

    С тех пор как в воду канул дед.

    Но молва живуча - через несколько лет

    Как будто обозначился потерянный след.

 

           Некто из Протасова с дедом в лагере был...

           Михаил-дед был у них бригадиром.

           Двоих отпустил он в лесхоз за мылом,

           Но мужиков тех и след простыл.

 

    Бригадира на допрос, в холодный подвал.

    И никто его больше с тех пор не видал.

 

           Где-то кости его под Бугурусланом.

           Засыпали в какую-нибудь яму...

           Да, опрометчив был мой дед:

           На крыльцо вышел, себя засветил.

 

    Зачем? Нужды-то не было, нет!

    Под честное слово зэков отпустил...

    Из колонии?! И жизнью своей заплатил.

    С высоты своих семидесяти восьми лет

    Шлёт тебе внук твой гимн-привет!

 

           Прадед Герасим – отец его дедушкой звал,

           С единственным внуком жил-доживал.

           Кончины его нет у нас точной даты,

           Умер он где-то году в тридцатом...

 

    С трёх-четырёх лет помнить начал я.

    Запечатлелся случай в памяти у меня:

    У кузни сидел он – кости да борода...

    И запомнилась его причуда:

 

    Сандалии гнул ему внук из железного листа!

    Дожил до чего старик?!Но смотрел на всех свысока!

    Три или четыре года мне было тогда!

 

           Несколько слов о его предсмертном часе.

           На печи кряхтит дедушка Герасим,

           Отец по приступкам подступил к нему:

           «Не съездить ли в Каменку, за врачом?»

 

    А он: «Э-э, Сань, всё нипочём...

    Граф Пашкевич...знал бы ты, как умирал?

    Отказа себе он ни в чём не знал!

    Консилиум (это слово запомнил отец),

 

           Доктора из Франции...но почуяв конец,

           Простонал: «Отойдите все,

           Дайте умереть спокойно мне».

    Из обедневших дворян, без наследства,

    Герасим вынес из дворянского детства

    Грамотёнку и...манеры аристократа.

    Природный дар по меньшей мере имел он,

 

           Без протекции, без всякого блата,

           (Как сказали б теперь!), своим умом

           Постигал он премудрости бытия...

           Управлял имением графа до «судного» дня:

           До революции Пятого года.

 

    Не обозлились на него крестьяне...

    Добрый из добрых (такая порода!) -

    А ведь вокруг барские поместья пылали,

    И вздергивали на дыбу ненавистных господ...

 

           Оставил поместье на Тамбовщине граф,

           Щедро вознаградив Герасима! И вот -

           Всему нажитому от Советов крах.

           Кто-кто, а Герасим такой конец предвидел,

           Но этого раззора, слава Богу, не видел.

 

    Про добрые дела, про бабку его Алёну

    Отец говорил, как блаженный, с такой любовью,

    И виделось, как сердце его обливается кровью...

    Как он почитал своих прародителей!

 

           Сколько ночей в разговорах этих

           С отцом мы отрешались от всего на свете!

           А мать его Анна? - для него что-то святое!

           Он видел её в сонме небожителей!

           Подзывала его, в предсмертных муках страдая,

           И всё силилась сказать, обнимая:

           «Саня, позаботься о Лёне, Серёже...»

 

    Лёне было семь, Серёжа и того моложе.

    Был и упрёк дяде Ване самому:

    Гостю – кровать, а тифозная мать - на кафельном полу...

    В девятнадцатом это было году,

    У отца она в памяти на смертном одре - не в гробу.

    Отец, как ты всегда говорил об этом!

    И только я понимал это...это...это!

    А в семнадцатом, при Керенском,

 

           Отец возил почту, и староста деревенский,

           По прозвищу «Боров», за вскрытый отцом пакет

           (было невтерпёж - авось письмо от дяди),

           Зажав его между ног, и целый букет

           Синяков насажал ему спереди и сзади.

 

    И вот он, солдат революционного Петрограда,

    Собственной персоной! Отрешил с трона царя...

    Сестра его Анна возится у очага – рада!

    А Саню, говорит, староста избил вчера,

 

           Поздравь его - вон он на печке -

           С Светлым Христовым Воскресеньем.

           Была Пасха! И вот такое потрясенье.

           Вскипел дядя Ваня и сразу в управу:

 

    «А ну-ка, гад, на сходку – по какому праву...»

    Ораторствовал дядя Ваня по-бойцовски -

    Позавидовал бы ему тогда сам Троцкий...

    А когда вёл сквозь толпу этого управа,

 

           Штычками в бока поддавал ему слева и справа!

           «За что, мужички?..»- обиженно тот скулил,

           Но ропот злорадный в ответ ему был.

           Сходка постановила: Связать и - в ГУБЧеКа!

           На телеге в Тамбов отправили отцова палача.

 

    Дядя Ваня вспоминал с досадой не раз –

    Боров что-то выбросил в тот раз

    В свёртке в приоткрытое окно:

    Золото, наверно.Прозевал, свиное пихто.

 

             А вообще-то дядя Ваня малый не промах,

             В Февральскую смуту не нюхал порох,

             Но в Питере по квартирам богатеев шастал,

             И кое-что у них «реквизировал», запросто грабастал.

 

    Об этом он упоминал так, мельком,

    Вякнет и запнётся...скромно умалчивал...

    Откуда ж в Сасове двухэтажный дом,

    Участок в центре города пригожий...

    И золото(!), украденное будто д.Серёжей?

 

           Дядя Серёжа воспитывался у него

           С семи, с перерывами до пятнадцати лет.

           Всё могло быть! Касался я пункта сего

           В переписке, при встречах – ответа нет.

 

    «Солдат революционного Петроградского гарнизона!» –

    Малышеву этот звук звончее всякого звона!

    Несколько штрихов по поводу такому

    Позвольте сказать мне – свидетелю живому.

 

           К нему всегда подступались и придирались...

           Как это так:Революции солдат, а беспартийный?

           И по живности характера...активный.

           Уклонист! И кто знает, что у него за душой?!

           Терзали его партийные боссы.

 

    Он: «Не хотел разводиться с женой».

    Глаза у них на лоб:что за тип стоеросовый!

    Он: «Меня, как партийца, учиться б послали,

    Да так подковали,  что Мотя моя,

    Простая работница с фабрики «Скороход»,

 

           Была бы мне не пара.Какой же исход?

           Вы все пережинились, тоже сделал бы и я!

           В подмётки она не годилась бы мне!»

           Пришла страшная беда – погиб сын на войне...

 

    В небе над Будапештом, в сорок четвёртом.

    Виктор ухарем сызмальства слыл,

    А в войну 15 немецких самолётов сбил!

    Но судьба тряхнула не тем бортом...

 

           На звание «Героя...» была подана реляция -

           За 15-то сбитых! В Главштаб авиации,

           Но представление спровадили в архив:

           «Нет человека – нет проблемы».Апч-хи!

           На руках у отца письмо скорбных друзей:

 

    «За Витю Малышева!» – эскадрилией всей

    На фюзеляжах самолётов расписали ребята!

    Мелом...-Вот такая была клятва.

    Почему не посмертно?! Дядя Ваня – в бой!

    И пошла писать губерния... Порой

    Дело доходило до жалоб в ООН –

    Права человека, попран-де закон:

    С одной стороны – истец, субъект права,

    С другой - честь мундира, высокомерие хама!

 

           «Ничто не забыто, никто не забыт»...

           Полковник Чернов, о чём это говорит?

           Парирует нач. отдела писем Генштаба:

    - А дома для престарелых стариков?

    Чего тебе, Малышев,  ещё надо?!

    - Ах, этот собачий ящик... Ищи дураков.

    У тебя дети есть? – Чернов: «Есть».

    - Вот давай их убьём, а тебя в приют,

    В тот самый собачий – тьфу! - овечий закут!

    Узнаешь, как кузькину мать зовут.

 

           Ты вот в пальто не вмещаешься,

           А у меня (показывает на живот) крючком...

           Чернов: «Ну ты, Малышев, завираешься...»

           - А с чем это едят?

 

    Круть-верть на стуле волчком,

    К уху приставил ладонь торчком:

    Объясни, да погромче... глуховат.

    Чернов: «Товарищу Сталину... додумался до чего,

 

             Усыновить сына Василия... Ты что, того?

            «Крылатое братство» сынков наших...

            Сталину на старости всё будет – щи и каша.

            С понятьями антисоветскими, прямо скажем,

            Докатишься, Малышев, до контрреволюции!»

            Вот в таком разгневанном раже

           «Чёрный полковник» выкладывал «олуху» - старику

            Азы нашей «самой демократической» конституции.

            И сказал напоследок сухо: «Не пиши чепуху!»

 

    Я сидел на небольшом кожаном диване

    И гордился в душе дядей Ваней!

    Но при этих словах военного чиновника,

    Бывшему старшине, мне стало не по себе!

 

           Встречал я в армии в званьи полковника

           Самодуров-Скалозубов... И вот - на тебе! -

           В высшем эшелоне военной власти

           Отцу героя такие страсти-мордасти.

 

    Приходил он и к посольству английскому,

    «По крови матери»... родственно близкому,

    Но куда там! «Уведи деда, пока не посадили»,

    Посольские охранники Кольке грозили.

 

           Брат Коля тоже не раз с ним бывал

           В походах к властям предержащим...

           За что же, спрашивается, старик страдал?!

           За то, что сын свою жизнь отдал

           За них, бумагами шуршащих,

           В кабинетах, в креслах силу обрящих?..

 

    Шестьдесят лет, как Виктор в строю

    Воинства Небесного, «в святом заоблачном краю!»

    Обретает на служении Господу нашему!

    Слава Герою, в этой жизни безвременно павшему!

 

           Войну отец прошёл от Сталинграда до Берлина,

           В кратком изложении такая картина:

           Февраль 43-го.Круговерть, всё в снежной мгле,

           Т-34 с десантом автоматчиков на броне,

 

    Сидел, как обречённый, на танке отец,

    Тридцатисемилетний деревенский кузнец.

    За танками пехота шла в наступленье.

    Вдруг сержант-татарин в исступленьи:

 

           «Парфилов, пересядь!» – не ослушался боец -

           Пересел...да фатальный вышел конец.

           Надоумил же кто-то сержанта на место роковое -

           Мина враз угодила прямо в него...

           Принял ли Аллах мятущую душу его?

 

    Спасло отца Провиденье иль что-то иное?..

    Восемь осколков в мягкие ткани ног.

    Из госпиталя был направлен в артмастерскую.

    До победы им будет пройдено много дорог...

    «Должность» он освоил в пути поварскую!

    На походной кухне с дымком, как Емеля,

    Катил он в логово фашистского зверя.

 

             Артмастера довольны – стряпня его на ура!

            «Дядь Саш, суп густоват!» – Варил-то не из топора!

            В Берлине на штрассе из котла дымящую кашу

            «Разводящим» черпал с ароматной тушёнкой...

 

    Не понять немчуре русскую душу нашу:

    Подступавшим с ушедшей в пятки душонкой,

    Маленьким фрицам из-подвалов

    Кое-что от отца в половнике переподало.

    Ручонки тянулись робко, чуть что – драпака:

 

              «Ихь бин Тельман, Нитлер капут!» -

               И всё это под русские песни, под гопака,

              Под несмолкаемый орудийный, ружейный салют!

              Каково! Советская армия-махина

 

    Ребятню голодную поверженного Берлина

    Отзывчивым сердцем русского солдата кормила.

    Там, в России, у самого семеро по лавкам,

    Им, детям победителей,  тоже не сладко...

 

           Возвращаясь, пол-Европы проехал

           «На попутных машинах с фронта домой»-

           На паровозах через Польшу – потеха!

           В угольных тендерах...Подать рукой,

 

    По Белоруссии, казалось, добираться проще,

    Да не совсем так! До нашей Зарощи,

    Ох, как труден был путь по бездорожью!

    Расплачивался за проезд шелками...

    Пришёл домой с тощими узелками,

    Предъявил семье трофей и «подорожную» -

    Чуть живой, но в своей коже...

    Не все признали отца родного!

    Римма и Коля видели в нём дядьку чужого.

 

           На руках он Римму до войны носил,

           Но не успел спеленатого Колю...

           Четыре года чашу он пил

           Военного лихолетья тяжкую долю.

 

    Но мать с детьми тяжесть войны

    Несла и за мужа и за старшего сына.

    Высшую награду страны

    Она трижды заслужила!

 

           И Сашкин голодный обморок, на посевной,

           Чем и как измерить материнское горе!

           Сблевал он молоко и хлеб с лебедой,

           Что смешали для прибавки калорий!

 

    И ночные походы в поле за колосками,

    Повзрослевшей Нины и юной Ани...

    Второй фронт дядя Сэм и мистер Уинстон

    Только в 44-м открыли, с умыслом притом...

 

           А наши бабы с самого начала войны!

           Не будь Сталиграда – сунулись бы они?

           Вон Крестная наша за трактор села!

           А иные на корове пахали, бороновали...

 

    Каждая женщина делала мужское дело;

    В конную молотилку их силком не впрягали? -

    Нет! По воле своей.И хлеб убирался с полей!

    16 баб вместо четырёх коней

 

           Потихоньку крутили зубчатый барабан.

           Конвейер шёл – какой-никакой ход ему дан!

           Так прекрасный пол по сути своей

           По-лошадиному(!) помогал фронтам.

           Эй, вы, в Нормандии, что ж застряли там?

 

    Запалила Анисья дом со двора -

    Это всё ж лучше, что сотворила по-злости она.

    Шкварёв, молотобоец, после мне рассказал,

    Как её хотели бросить в пожар.

 

           Не нашли...В кошку могла обратиться,

           Да и противно с этой ведьмой возиться.

           Проснулся я ночью в чужой избе,

           Сундуки наши...какие-то вещи рядом, на скамье,

           И светло как при полной луне.

 

    Спросонья не пойму - где я и почему...

    Повернулся к окну – наш дом в огне,

    На фоне огня вижу берёзы...Вот-вот зареву...

    Бабка Никитична подошла ко мне:

 

           «Не бойся, мама щас придёт», и всё...

           Не помню, как снова уснул.

           Но помню, как утром горелое яйцо ногою пнул.

           На пожарище, как на Москву Наполеон,

           Всё глядел со своего роста, как и он,

           И думы были наверно схожи -

           Опустошение...Дальше-то что же?

 

    Столбы, стропилы, кровля от скотного двора,

    Рига, сарай в саду, кузня – основа была -

    Дело за саманами...Планировка

    И всё остальное - деда Андрея сноровка!

 

            Доморощенный зодчий, мастер на все руки.

            «Что ему стоит дом построить» -

            Пословицу перефразируя, ему готов славословить!

            Освоив кириллицу от «Азъ» и «Буки»

            До последней буковки «Ять»

            По складам на полатях он учился читать!

 

    Замызганное, затёртое до дыр Евангелие

    Читал «от» и до» с ангельским упоеньем.

    Самоучка,  с Библией и Законом Божьим

    Знаком был понаслышке, похоже.

    Плен японский, не Маяковского кусок конский,

    Селёдку тухлую едал у японцев дед...

    Оглог от конанады в Манчжурии...

    От позора России тянулся его след.

    Но в дальнейшей жизни он сделал такое –

    Что подвластно было лишь одному Ною!

 

           Два класса Церковно-приходской

           Прошёл отец, но литературы никакой

           Не читал – ни богословской, ни светской,

           Не до того было при власти советской.

 

    Революция, гражданская, коллективизация –

    До того ли? Приходилось ловчить, метаться.

    До этого учился в Чугреевке, у Ксенофонта-деда,

.   Но не знал он тогда, не ведал:

 

            К кузнечному горну стезя привела,

            Стал в своём деле любимцем села!,

            Как не вспомнить Софью, предобрую бабку,

            Провожая внука в школу, кулябку

            В сумку запихивала, да ещё с пирогами...

            С чем угодно:«Санько, Санько...»с такими словами!

            На жадного деда топала ногами...

            На Саньке увидел он однажды пальто:

            - Откуда эт-та, как барчука одела его..

            Из его магазинчика Софья украла,

            А деду Ксенофонту блудливо сказала:

            «Забыл ты, отец, в позапрошлом году

            Ты мне подал мне свёрток за ласку мою!»

            Оседлал отец своего коня зараз -

            Рогачи, чапельники, вёдра – на заказ,

 

    Яйца, сало, но в основном самогон,

    Что говорить, любил выпить он.

    Зимой в избе, на рельсе, как в мастерской,

    От стены к чурбану приставной,

 

           Резал жесть, что-то клепал, стучал,

           Но никогда никто на него не ворчал.

           Зимой не теряя время напрасно,

           За спекуляцию брался, гоним нуждой:

 

    В Астрахань вёз дешёвое подсолнечное масло,

    Оттуда дешёвую селедку – барыш двойной.

    Разница в цене дорогу покрывала,

    Да и семье кое-какой барыш давала!

 

           Семечки вёз – в Астрахани их на расхват!

           Знал отец что к чему – хват так уж хват!

           Претерпел же отец бед и тревог

           В добычливых «одиссеях» этих!

           Из мужиков в деревне он один только мог

           Выдержать адскую канитель, видит Бог.

 

    Через кордоны, милицейские сети:

    Что везёшь? - досмотры, запреты,

    То да сё, справки из сельсовета...

    Домогательства всякой шпаны и шакалов в форме:

    Мужика обобрать куда проворнее.

    В поездах свободных мест не хватало,

    Голытьба штурмом брала тамбура,

    С оборванцев дань собирали кондуктора.

 

           От «революцьённых» бед люди устали,

           Энергию протеста порастеряли:

           Воля уступила тирану,

           Сильный не смел дать отпор хулигану.

 

    И была перед войной поездка в Рязань,

    Всё с тем же маслом.

    Мать с собою отец тогда взял.

    Распродали, закупили ситца – прекрасно!

 

           Но обратный билет не до Ржаксы у них,

           А только до Сампура – денег не хватило.

           Пешком до дома лишних 5 км каких...

           Всего 20.Вечерело, впереди ночь, вестимо,

           Луна из-за туч сонно светила.

 

    Лепил мокрый снег, дорога еле узнаваема,

    В колеях по колено вязкая жижа.

    Устали путники...На подходе Козодаево,

    До дома километров семь, не ближе.

 

           И вдруг выстрел! Такого не знали дотоле!

           Как шмели дробинки рядом прошипели...

           От неожиданности путники наши присели

           И, пригнувшись, уходить стали в поле,

 

    В такую непогоду, по вспаханной зяби.

    В меже легла мать в какой-то пади,

    Отец, оставив её в этакой хляби,

    Побрёл в Козодаево к знакомому мужику,

    С кем делил и хлеб и кров, когда муку,

 

           Помните, в тридцать третьем,

           Заработал в этом самом «Рассвете».

           И после войны он там по найму

           Нет-нет да кузнечил по нужде крайней.

 

    Разыскали они мать, вдвоём, с ружьём!

    С собакой к тому ж! Мария, подъём!

    Дрожа от холода и страха, ждала спасенья,

    Чудились ей в диком поле всякие виденья:

 

           Вот стаей подбегают к ней волки!

           Кстати, невдалеке там были выселки «Волки».

           То мнилось, по следу идёт тот злодей...

           И вот – в два голоса кричат ей...

           Я услышал ещё с улицы, на крылечке

           Возбуждённые их голоса, лёжа на печке,

           Остальной табор впятером безмятежно спал

 

    (Шурку дед к себе приёмышем взял,

    Где жил он, пока не началась война),

    Да глухая Марфа на посиделках с нами была.

    Под её сказку про Грача хромого, задиристого, злого,

    Дети засыпали и просыпались снова.

 

           А ровно за неделю до войны

           Отец не миновал снова беды.

           Из-за куска хлеба для семьи

           Он хоть и клал все силы свои,

 

    Но одолевали страсти к застолью хмельному,

    Когда есть что сказать даже немому,

    Покуражиться спьяну, а всего пуще

    Отдохнуть от вечных забот о хлебе насущном.

 

           Эти страсти вели его в мир иной,

           В мир забытых тревог, благостных грёз,

           Где существо дышит ароматом роз,

           Где свободен он, как казак куренной!

 

    То есть выпивка для него была,

    Прямо скажем, философски осмыслена.

    Сапоги хромовые, косоворотка – весь наряд,

    С гармонистом Васяткой у них лад!

 

              Один лихо отбрасывает подошвы вприсядку,

              Другой рвёт вовсю свою двухрядку!

              Васятка оказался в войну дезертиром...

              Уличил его я, утром рано шмыгнув к сортиру.

              Какой сортир? За двором справляли отхожий сир...

              Васяткка, Васятка, иди к военкому –

              Покажись, исповедуйся чувству святому...

              И вот однажды прохожего по деревне отца

              Окликнул дядя Прошка Михайлин с крыльца:

 

    Эй, кузнец, такой ли уж ты бравый боец?

    «Стакнемся», что ль, наконец!»

    Отец Прохору в ответ:

    «Дядь Прошь, к чему?..я щас одет,

 

           Иду своей дорогой в гости...

           Да и нет во мне бойцовской злости».

           На обратном пути Прохор Сафронч снова:

           - Ну что, слабо? Боишься испачкать обнову?

 

    Отец начеку – посмотрим, кто кого:

    «Давай!» – навязчивый вызов разозлил его.

    Условия поединка складывались веками.

 

           Дрались не по-боксерски, а кто как мог:

           С размаху лупили друг друга кулаками.

           И вот в один Прошкин наскок

           Отец ударил его прямо в висок!

 

    Да так, что супротивнику бровь рассёк.

    Покачнулся опричник Ивана Грозного,

    То бишь Сафронч, но ничего серьёзного...

 

           Отец с благородством победителя

           Прекратил бой – но два новых воителя,

           Сыновья Сафронча, бросились на отца!

           Трое на одного – не по-честному.

    Не по неписаному правилу, всем известному.

    Свалку помню, но не всё до конца.

    В общем, отец со сломаной ногой,

    Мать прибежала...и я с кирпичом, мордобой...

    За неделю до войны вот такая история!

    Конюх, его сын Анатолий и я

    В больницу отвезли пострадавшего.

    Дорогой держался он молодцом.

 

           Была ночь. На телеге меня, уставшего,

           Укачало на обратном пути.

           Глаза налились тяжёлым свинцом,

           И сон обуял в освещённой луной степи!

           Этот сон перед войной был святой!

 

    В 49-м, как и в 33-м,

    Пропади оно пропадом всё на свете,

    Отец продал дом, с якоря снялся,

    И вновь в Сасово с семьёй подался.

           Прощай деревенька Зимбулатово...

           И прости! Бежим от чернозёма богатого.

           В ту же крестьянскую обитель - совхоз,

           Отцу - кузня, остальным - ферма,

                                     тот же навоз...

    Зато оплата в основном монетой,

    И платят исправно.Но при всём при этом

    До совхоза вёрст десять, далековато,

    Но могли бы осесть на усадьбе когда-то...

 

           А пока руководил семейными делами

           Во всё вникавший, беспокойный дядя Ваня!

           Бориса в Севастополь, в ПТУ настроил,

           Римму, Колю в городскую школу пристроил.

 

    Мать с Ниной иногда бывали на ферме.

    Анна уехала к дяде Лёне еще из деревни.

    И как-то поехал туда и отец, к брату,

    И тот его к себе, в «Заготзерно», сосватал.

 

           А дело было так. Жена брата, Клава,

           В мытарствах сочувствуя отцу, сказала:

 

    «Вот что, Александр, переезжай-ка сюда,

    Что там в Сасове, какого лешего...»

    А куда? Их в бараке пятеро.- Ерунда -

    У Клавдии как бы всё уже взвешено!

 

           Комната с прихожей – метров за тридцать,

           Коридор, хотя и общий...временно вселиться

           Могут и ещё восемь.Есть и сарай,  

           Летом и спальня там – живи, почивай.

 

    Эх, Клавдия Аристарховна Митропольская,

    Из села Кочемирово Рязанской губернии,

    Девичья фамилия не то еврейская, не то польская,

    Через какие такие прошла ты тернии?

 

           Благость твоя во искупление каких грехов?

           Да живёт добродетель твоя

           Во человецех во веки веков!

           И сделала она всё это отцу от мужа утая.

           Длиннющий из красного кирпича особняк,

           Некогда склад, приспособлен под жилой барак.

           Уладили с пропиской, и жилплощадь дали

           В том же «Красном бараке» - метров 50!

           Строение капитальное, кровля из стали,

           Высокий потолок, добротный дощатый пол.

 

    Можно представить, как отец был рад,

    Когда выводок свой в этот «угол» привёл!

    В прихожей соорудили очаг, с плитой,  -

    Уголь из отходов в котельной, дармовой.

 

           Барак окнами выходил на базу мукомольную.

           От бесхлебицы да в житейское приволье!

           В метре от окон дырявый дощатый забор,

           Иные прямо из окон да на работу во двор.

 

    Хлебное место! Мне мать говорила:

    «Нас Анюта пышками закормила».

    В пятидесятом по пути в летние лагеря,

    С окружной дороги, новосёлов навестил я.

 

           И новосёлом стал в кадке у матери лимон,

           С благословения её прижился и вымахал он!

           В 53-м, накануне смерти Сталина,

           С женой и трехмесячной дочкой из армии

 

    Препожаловал и я в общак;

    Привела Анна зятя всё в тот же барак.

    Нина была на выданьи –в Москве жила,

    Но в 54-м вернулась к нам, и не одна –

 

           С новорождённой дочкой Наташей.

           Борис служил на защите Родины нашей.

           Но тут появился у Анюты мальчик Коля,

           Купаться любил он в корыте,

 

    Гугукал, щерил ротик с матерью глаголя...

    Замыкал он дюжину в нашей свите!

    Сперва ему подходила кличка «Водяной»,

    Потом эпитет «Австралопитек» был дан ему мной.

    У Анны и Степана родился ещё сын напоследок,

    Сашкой назвали, как и Колю,  по деду.

    Пришёл из армии и, всему наперекор,

    Борис вышел в зятья - и весь сыр-бор.

    Порешили в котельной Дед «Иванч» с отцом

    Обручить дочь и сына – и дело с концом!

    Лизу бес попутал – распался квартет,

    Хоть Сашу и Мишу произвели на свет.

   Но какой с ней лад, Боже правый,

   С её несносным, взбалмошным нравом?

    Как женщину Борис её боготворил,

    Но паче за воротник это самое...любил.

    Уехал в Крым навсегда, на поселение –

    Оставил ребят, жену – с болью принял решение!

    Теперь там дочь Света и внучка Яна!

    Жизнь продолжается:любая заживает рана...

    Символ России, неизбывной отцовой печали –

 

           Березки на могиле его – в Светину душу запали!

           А Сашка по сердцу забракован был в армию,

           Конечно, тяжело было сносить это парню...

           Дебютировал сантехником на пару с отцом,

 

    Но пристроился как-то к мясному прилавку -

    Стал - куда там! – славным продавцом.

    Но плела ему удавку судьба-злодейка:

    Рядом винный отдел и Клара еврейка.

 

            С утра до вечера Сашке к ней дело!

            И Люда с ним к зелью пристрастилась зело.

            Днём и ночью синим пламенем их счастье горело...

 

    Двое детей – милые и Оля, и Андрей («Биба»),

    В честь чемпиона мира по прыжкам с шестом.

    Что привело Андрея в петлю? Пьяные гены, либо

    Сашкины попытки к суициду, в возрасте холостом?

 

           У Риммы и Коли (не путать с Федяшовым),

           Путь в неведомое пока начинался со школы.

           У них в жизни своя морфология:

           Римму заинтриговала типография, Колю - геология.

 

    Дядя Ваня составил протекцию Римме:

    Сосватал её на Захаровне Марфином сыне.

    Марфа в его доме приживалкой жила,

    Партию эту бессловесно она приняла.

 

           Как бы то ни было, Люба в награду -

           - Прекрасная дочь! «Дорогого стоит!»

           Замена мужу нашлась - чего ещё надо?

           Не вернуть того, что безвозвратно проходит.

 

    Яклича, фаворита её, помянуть не грех,

    Жизнелюб, страстный любитель забав и утех.

    Коля так и остался в геологах бобылём,

    Но он не уронил достоинство своё:

 

           Сподвижницу по цеху Клару тешил сначала...

           Но подвернулась Римма и Клару обскакала.

           У Клары украли кораллы, у Кольки - кларнет,

           Умолкли Кларины напевы баркарролы,

 

    Не поёт и романсов, позабыт любимый сонет,

    При новой сожительнице и притон сшёл на нет;

    Но это не значит, что они, кроме кока-колы,

    Ничего из напитков в рот не берут -

    Какое там? – как пили и по щас горькое пьют!

 

           Что до отца, матери – их древо родословное

           Четвёртым поколением произросло:

           Произросло праправнучкой Леной,

           Маленьким отростком в необъятной Вселенной!

 

    Что еще сказать об отце

    В заключение сей баллады?

    Жизнь его многотрудна, сложна, как у всех,

    И, как в судьбе каждого, были услады!

    Например, воробьёв мы зимой с ним ловили,

    Я фонарь держу, мальчишка, а отец с шестом,

    Их под крышей шугает – летят милые

    Прямо мне в мешок, в тот огонёк, гуртом!

    Штук по двадцать приносил я матери –

    Вот в таком протекала жизнь фарватере!

    Мать отрывала им головки и... в кипяток,

    Ощипывала враз и так шёл тот поток...

             Март 2004. Домодедово.