2004-й
год
Прочитав вчера про Онкологический
центр на Каширке, куда я в конце 1972 года отвёз отца своего Александра
Михайловича на лечение, прочитал и навлёк на себя тягостные предчувствия.
Стали с зимы 2003-го появляться
спазмы в груди при ходьбе. Утешение однако в том, что ненадолго. При подходе
к автобусной остановке уженикаких тягостных ощущений нет. А в работе на огороде
никаких даже мыслей не возникает о чём-то тревожном, что так беспокоило в
начале пути на автобус. Всегда, всегда у меня раннее утро – самое что ни на
есть лучшее для меня время! Никаких ощущений даже малейшей боли во всём
«органоне», как некто Сатин патетически говорил в пьесе «На дне» М. Горького, у
меня пока нет!.. Тьфу! И, слава Богу!
А что может быть лучше в природе
раннего утра?!- Ничто. С каким щемящим сердцем, сойдя с автобуса, я тут же
слышу со всех сторон переливчатое треньканье соловьиных голосов! – «Соловьи,
соловьи, не тревожьте солдат... » Или: «И соловьи, где кущи роз поют красавиц,
безответных на сладкий голос их любви» (вот и Лермонтова сюда впутал! Он
всегда во мне... «воспоминанья тех минут пускай во мне, со мной умрут!»)
28 июня –
день рождения
– 78 лет существования на земле, и
грешно сказать, - бренного существования! Так любят и попы, и некоторые из
современных фарисеев рисовать наш земной путь. – Нет! В этом я сегодня (и
вчера ещё!) убедился. Если ты Человек с большой буквы – это твоё время на
Земле не бренное существование – это жизнь! Выпивая, приехав с огорода, я
дочитываю роман Николая Чуковского «Балтийское небо», и обставил это таким
образом. Про военных летчиков я мало знал, да почти ничего не знал, как они
вели воздушные бои, в пустотах неба, и все это соотносил со своими родными
ЕГОРОМ и ВИКТОРОМ. Первый был механиком-мотористом, второй – лётчиком. Виктор
из Сасово, и он окончил в своём городке лётное училище. Я его чуть-чуть помню,
когда мы в 31-м году приехали к его отцу (дядя отца моего по матери - Малышев
Иван Ксенофонтович) на постоянное место жительства. (Но как-то там не
прижились: мать не захотела, и в 32-м мы вернулись в свою деревню. С тех пор
его я не видел). Погиб Виктор в 44-м над Будапештом... Отважный был парень,
судя по отцу! Сбил пятнадцать вражеских самолётов! В полку было объявлено о
представлении его к званию Героя Советского Союза! Но не говори гоп...
Дядя Егор
- (брат моей матери) отслужил перед
войной срочную в лётной части, в ангаре обслуживал самолёты – был необыкновенно
талантлив, и особенно по средствам связи. После армии он в своей захолустной
деревеньке (рядом с нашей) собрал радиоприёмник! Как это ему удалось ещё на
той стадии радитехники? Погиб он сразу же после начала войны, под Ельней – кем
он там был, в этом «котле», – нам не известно... Там всё перемешалось (как в
бородинском сражении:.. кони, люди), управление войсками было дезорганизовано,
и полегло в так называемом «Ельнинском выступе» в июле-августе 41-го наших
видимо-невидимо... Читал я у деда его похоронку:… Ваш сын... смертью храбрых...)
Там было просто-напросто «избиение младенцев» Иродом-Адольфом окружённых наших
неукомплектованных ещё, без боевого снаряжения войск.
Дело в том, этих своих
сородичей-авиаторов я определил по своему разумению (и хорошо было бы по
Божьему велению!) в Святое Небесное Воинство Архистратига Божьего Михаила ещё
до чтения этого романа, где главные действующие лица – лётчики. И откуда ни
возьмись мыслишка: ты что же, Михаил, тёзка святого Михаила Архангела!, забыл о
своём родиче, о другом дяде отца - Малышеве Александре Ксенофонтовиче?! Он ещё
в германскую войну, в 1914-м летал пусть и на утлых аэропланах-гробах. И как
он с самым что ни на есть серьёзным видом рассказывал о своих чудесных
приключениях в царстве бездонного синего неба, а ты, МАЛЬЧИШКА, разиня рот, с
затаённым дыханием слушал его чудо-рассказы о вынужденной его посадке на
облаке! Куда там французу ЭКЗЕПЮРИ! Не в обиду ему сказано. Это был
замечательный лётчик, и, как наш Виктор Малышев, погиб в 1944-м. Место падения самолёта
недавно обнаружили где-то в Альпах. Итак, наш родич-лётчик, осмотревшись,
увидел в тумане седых облаков СТАРИКА... Как этот старик пригласил Божьего раба
Александра за стол с обвитыми румяным закатом ножками, и сказал: «Я знаю тебя,
ты есть Александр, и хотя ты меня не знаешь, но догадаться можешь: «Я Творец
всему видимому и невидимому и не чета рабу моему Михаилу Лермонтову который,
вдохновленный мною, провозвестил: «Творец, - то есть Я, - из лучшего эфира
соткал живые струны их. Они не созданы для мира, и мир был создан не для них» –
Для кого же? - «не для них»? Конечно, Лермонтов боготворил Тамару, дочь Гудала.
И это она получилась у него «из лучшего эфира»... «Гарема брызжущий фонтан не
омывал подобный стан», далее: «Ещё ничья рука земная, по милому челу блуждая,
таких волос не расплела... С тех пор, как мир лишился рая, клянусь красавица
такая под солнцем Юга не цвела!» И старец продолжал, глядя испытующе на меня:
«Вкуси, - как на земле говорят, - чем Бог послал!» - Сидел я, - дядя Саня Малышев
продолжал рассказ свой о Небе, - и с самим Богом пил чай. А о чём беседа, убей
- говорит, - не помню. Как бывает во сне... Но, как мне кажется, говорил Он о
том, что пошлёт снова Своего Сына на грешную Землю... Что, мол, в Евангелиях
святых пророков сказано: когда это будет – одному Мне - Богу-Отцу - известно. -
А ты, - говорит, - Александр получишь благоволение моё, и от тебя произрастёт
семя... Не как от Авраама, а два-три поколения о тебе чтоб помнили и почитали...
»
Читаю эту
книгу
- и постоянно вплетаю в ткань этих
событий своих Егора и Виктора. Сбитые «Фоккевульфы», «Мессеры», «Юнкерсы» на их
счету. Дядя Егор виртуально, на небесах, в облике бесплотной души, а Виктор
наяву воюёт в это же самое время, но на другом фронте. Хочу его сравнить с тем
или иным персонажем, но не нахожу равных ему даже среди асов. Всё мне
кажется, что Виктор был боевитее всех, и шустрее всех, и живее всех, и даже
умнее всех... Я читал письмо сослуживцев родителям на двух листах каким-то
убористым ровным почерком (во время такой жуткой войны, когда беспрестанно всё
полыхало вокруг), и многое понял из того письма, кого они потеряли! Они писали
дяде Ване и тёте Моте о гибели сына, какой он был смелый, как он геройски
воевал, сообщали подробности его последнего боя... На фюзеляжах самолётов,
писали лётчики его полка, «мы все, как один, поклялись отомстить за героя,
обозначив мелом «За Витю Малышева!» Витя Малышев - племянник дяди Сани (как мы
его звали), брата его отца, который предвосхитил его в Первую мировую. (Был у
Бога в гостях) На живого Витю Малышева было послано и объявлено в полку
представление на «Героя». Но не стало человека, и, как у нас бывает, - нет
человека и нет проблемы. Захерили, суки, - в главштабе авиации, - причинив
отцу столько хлопот и огорчений в его праведном «домогательстве» по поводу
того, чтобы присвоить сыну это звание ПОСМЕРТНО! Но, нет! Отняли у отца-матери
единственного сына и плюнули в старикоские их души. Позор, позор!
На том
свете
я с этим разберусь основательно –
кого-то спущу в ад! Помню, дядя Ваня Малышев до генерала Каманина доходил в
своём праведном «домогательстве». Каманин после войны возглавлял Всесоюзную
ветеранскую организацию, и Виктора он знал лично. Виктор у него служил в полку.
Я два раза сопровождал дядю Ваню (я ему внучатый племянник), когда он из Сасово
приезжал в Люберцы для того, чтобы ездить в Москву хлопотать о посмертном
звании героя своему отважному сыну, отдавшему жизнь за Родину... (А что? И за
Сталина тоже! Этого из истории войны никакими клещами не вытянешь и не
выкинешь! Что было – то было! И скажу, почему отказали: Норматив для Героя –
22 сбитых самолёта. Так это или не так – не знаю... Не подумайте, что дед
(это я) спятил с ума, - нет! Я в самом деле разберусь со всеми, кто жил на
земле не по правде...
Вопрос на радио: «Каких животных
больше всего на свете?» Одна – насекомых, ещё одна – тараканов... У меня в
голове ответ: червей! И тут же одна женщина это же самое сказала, и ответ был
признан правильным Ура!!! Хоть в этом мне повезло негласно отличиться! О
червях я читал когда-то канадского одного учёного (выписывал журнал «Вокруг
света»). Это очень полезные твари, и я их в огороде очень берегу. Отношусь к
ним не с отвращением, а с трепетным чувством как к полезным
труженникам-землеройцам! Выползших червей я всегда закапываю в землю, чтобы они
не достались прожорливым птицам, особенно ненавидимым мною воронам. Вороны, в
причудливых походах по Руси Максима Горького, были как-то раз пищей ему. Его
некто случайный спутник ловил их на крючок с насадкой какой-нибудь наживки...
клал их под костёр, и, после основательной термической пропарки, ощипывал и
потрошил их...
И
вспомнил я,
как с Толькой, по прозвищу
«Скворец», мы с того бугра, с Зарощи, поймали курицу и таким же образом её
сварили, как тот спутник великого писателя (я бы сказал, непревзойдённого!).
Толька всё это, к моему удивлению, проделал, как большой знаток кулинарии:
выкопал небольшую ямку, развёл над ней костёрок, курица сопрела в исподнем
жару, и мы ели её, кажется, без соли. Это было весной 42-го, у нас в саду...
Он играл на гармошке, и пошли мы с ним к моей невесте: «Мёду, мёду, полную
колоду... » - с этого он начал своё музыкальное вступление... И когда мы
поняли, что мёда не видать нам, как своих ушей, стали уходить, невеста моя,
Нинка Машкова, была раздосадована. Вышла за нами и дёрнула меня за рукав:
зачем, мол, привёл этого наглого Скворца? Мама недовольна. Дело в том, что я
Тольке как-то поведал, что у Нинки Машковой водятся пчёлы. Правда, теперь
отец на фронте, и у них остался всего один улей. Но какой-то запас с
прошлого, 41-го, у них, видимо, остался... И Толька мой, с присущей ему
живостью ухватился за возникшую перед ним «сладкую» мыслишку – полакомиться
медком у моей невесты. Признаюсь теперь, мне тогда было не по себе, очень
стыдно придти вот так к Машковым, с таким вот откровенным нахальством, и под
благовидно-шутливым предлогом требовать угощения. Ибо я знал, что Толька
отрепетировал весёленький мотивчик на гармошке на слова с вполне прозрачным
намёком: «Дайте мёду, полную колоду!»... Сидел он на сундуке и наяривал вовсю
этот монотонный, но сладостный ему напев: «Дайте мёду, полную колоду... ».
Я с Нинкой стоял у печки ни жив ни
мертв. И делал вид, что я тут ни при чём. А она настолько была шустра на
танцульки и ждала, что он переменит пластинку и заиграет «Матаню» либо «Барыню»...
У ней при звуке гармоники глаза приобретали особый блеск и всё её телесное
естество становилось возбуждённым, как у игрока перед лошадиными скачками...
Но он продолжал своё и с хитроватой весёлостью поглядывал на тетю Душу: от
кого, как не от хозяйки, ждать угощения? Но она была настолько обескуражена, и
сразу не могла взять в толк, что этот Скворец вытворяет! Думала, наверно, что
это какая-то шалость на какую способен этот появившийся в деревне городской
смугленький мальчишка. Развязный такой, не как смирненькие деревенские
охломоны. А проще говоря, олухи царя небесного. Это я уж потом узнал, когда
по воле судьбы и обстоятельств попал на службу, 17-летний мальчишка. Там у нас
в полку был интендант с бород- кой, служивший в царской армии, и все его в
полку звали не иначе как «Бородка». Опрятный такой, в меру щеголеватый, но без
претензий на высокомерие, - одним словом, настоящий офицер! Хотя и среди
красных командиров немало было отличных и простых выходцев из народа
новоиспечённых командиров. Толь, ты что, забыл как играют «Цыганочку»?- тетя
Душа, эта бойкая и сдобная баба, впилась в него своими кошачьими глазищами...
В ней и самой ещё играл огонёк девичьей страсти. Но Толя, и в самом деле
похожий на скворца, продолжал наигрывать понравившую ему мелодию: «Дайте
мёду!.. » Дальше вроде… «В дорогу выпьем мы грогу стакан... » А у меня на уме
был случай, происшедший этим же, 42-го года, летом, в который Толька-Скворец
не был посвящён. Когда Виха дед Фролов, тоже звакуированный из Москвы,
Натолька Васяткин и я решили наведаться за мёдом на ту же самую Кочергу, где
жила моя невеста Нинка Машкова. Мартын, сосед её, на фронте, и нам сам Бог
велел очистить рамки хотя бы одного улья его, хитрована и скупердяя. И что ж.
Пошли ночью в обход деревенских огородов, по полю, на ту самую Кочергу. Луна
светила в ту ночь вовсю. Поэтому мы кругаля дали, чтоб и тени нашей не заметил
никто в деревне. Да и кто мог заметить - была полночь. Обошли мы крайнюю избу
Кочерги, спустились в овраг и низом шли до заветной цели: вот он и огород
Мартына. - Ей, где ты там, Мартын? Может быть, в окопе дрыхнешь? Или в
«наркомзем» ушёл? Оговорюсь: в наркомзем – это, значит, - тю-тю! – поминай, как
звали... Уговор был такой: я остаюсь наверху, на «цугундере». Дело в том,
что меня знает от моей Дамки злой зверюга кобель, по кличке Полкан. И я
выполз к самой ограде, наверх. Впереди порядок изб, справа злой кобель. Но он
меня в тот раз не обнаружил. Ловко, значит, очутился наверху, в облюбованном
наблюдательном пункте! Лежу в траве, не шевелюсь... А кобель этот, между
прочим, сколько раз на меня набрасывался... Я тогда с Нинкой почти не
расставался ни на день и ходил через колхозный двор к ней, на Кочергу. И вот
средь общего молчанья... послышалось встревоженного роя жужжанье. И понял, что
ребята кромсают улей. Потом вроде бы утихло всё, и я подался вниз к ручью, где
по звукам плескающей воды определил в зарослях вётел моих соучастников. Да, они
не только плескались, они барахтались в ручье, спасаясь от взъярившихся пчёл...
Безо всякого промедления мы пошли по ручью, по тому же обходному маршруту, по
оврагу, потом свернули на поле и полукругом вышли на наш конец деревни. Зашли в
Вихин сарай, расселись на соломе. Дверь сарая у нас открыта: луна с чистого
неба лазоревым светом освещала нас.
Пожалуй, в жизни мне трудно
вспомнить ещё такую тихую пушкинскую цыганскую ночь... «Всё тихо. Ночь. Луной
украшен лазурный юга небосклон... » Что я тогда знал о Пушкине, о его
цыганской поэме «Цыгане шумною толпой по Бессарабии кочуют»?.. Которую читал
не раз! Особенно мне помнится поездка на Оскольдское водохранилище из Азова с
рыбаками в автобусе. Я тогда, в первый раз, не зная себя, превзошёл себя.
Получилось здорово! Без сучка и задоринки. Хоть бы где я ошибся – нет, ни где
даже тогда, когда по обстоятельствам приходилось прерываться! Зто было в 68-м
году. Это было в год кончины моей матери. А месяцем раньше разбился самолёт
Гагарина и лётчика-испытателя Серёгина под Киржачём Владимирской области.
Мёду мы выломали из улья - с гулькин
нос. Мы его в сарае тут же съели. Зато за этот разорённый улей пришлось, одному
Вихе, правда, претерпеть немало унижений и изворотливости в «непогрешимости»
содеянного... Буквально на следующий день в Зарощу заявился участковый, и
потерпевшая ему заявила о случившемся. Милиционеру выпал счастливый случай
раскрыть это преступление и отличиться... Шла война, и для него это было важно.
Шерлокхолмский зуд какого в то время миллиционера не заставлял усердствовать по
службе. Да и вообще тогда в моде было: «Моя милиция меня бережёт». Он пришёл
ко мне в правление колхоза. Я уже был на своём рабочем месте. В этот день мне и
председателю ревизионной комиссии, моему довоенному однокласснику Натольке
Климашкову предстояло ехать в райцентр, в Каменку, на районное совещание. Конюху
была заказана лошадь, запряженная в простую телегу. Другого подходящего ничего
в колхозе не было. В зиму были у нас достойные для таких выездов санки.
Миллиционер приказал собрать в правление всех ребят-подростков. Набралось тогда
человек 10-12, в том числе и мы трое. На меня никаких подозрений не было.
Других же он осматривал внешне очень тщательно. И у Вихи он увидел пчелиные
укусы с заметными точечками от жал... Стал чинить допрос. Улика вот она,
налицо! Но Виха невозмутимо отрицал все его доводы о причастности к грабежу.
Миллиционер так и квалифицировал разорение улья. - Это от ушиба, мол, а не от
пчёл! Я сидел, как ни в чём не бывало, за своим столом, и ничуть не
сомневался, что Виха не поддастся и ни по-хорошему и ни даже под пыткой не
сознается и не выдаст никого. Допытывался о сообщниках. Виха и тут был твёрд
на своём – если не я, то какие могут быть у меня сообщники?! Логично! Подошла
наша телега, дядь Пётр подал к подъезду. Милиционер нас, меня и Натольку
Климова, задерживать не стал, и мы поехали на совещание. Не так далеко мы
отъехали от Зарощи, как нас догоняет... Виха, с приятной своей ухмылочкой.
Паренек он был высокий и поджарый. Показывает нам направление на врачебное
обследование. Ему тоже в Каменку, в райбольницу, значит. Да, молодец москвич -
нашего деревеского посола! Как же он всю дорогу обивал свою ужаленную ладонь об
грядку телеги! Прошло шестьдесят с лишним лет с того дня, и я в точности
припоминаю этот день. Бьёт, бьёт рукой об грядку, посмотрит, и снова удар за
ударом обрушивает на ни в чём неповинную телегу... И сострадание к этому
человеку призывного возраста (по военному, конечно, времени) и восхищение
осмысленными его действиями не оставляло нас с Толькой равнодушными. К слову
сказать, они были оба с 1924 года, и немного погодя им предстоял призыв в
армию. И что запомнилось, как Виха при подходе к корпусу больницы ещё раз
ударил ладонью об угол кирпичного здания. Ладонь была разможжена так что ни от
каких там пчелиных жал не осталось и следа – всё было в крови... до самых
костей! Дальше мне не удалось узнать, как закончилось эта удивительно ловко
проделанная Вихой авантюра. Узнал, что справку ему дали от ушиба... а уж как
потом он с этой справкой?.. Ушёл он от правосудия, да и не он один...
Какой-нибудь наш деревенский охломон влип бы запросто при явной улике и... как
знать, как сложилась бы наша жизнь после скамьи подсудимых?! Тогда с этим делом
шутки плохи были.
Но я отвлёкся от моей краткой дружбы
с Скворцом. В тот вечер, как и следовало ожидать, нам ничего не подфартило. Да
мы и не очень на это рассчитывали. Мы прикоснулись к медовой довоенной теме,
но сладость её омрачалась горечью больших потерь и страхом приближения к нам
фронта. Толька был парень что надо! - артист. И он был бы артистом, да ещё
каким! Но судьба-злодейка погубила парня. Я уже после войны узнал о его
нелепой гибели. В 47-м. Да и Нинка Машкова в том же году умерла… Случилось же
так, что Тольку, Нинку, которые всего-то четыре года тому назад были в том
возрасте, когда всё впереди, и... вот их как ветром сдуло, смыло настигшей
волной цунами... Я в этой троице остался одиноким. - «Не долго тешил нас
(судьбы!) обман... » Не как после Божьего проклятья перед Демоном синело
безжизненное пространство, - нет! - перед нами было тогда безоблачное светлое
озарение!
Наши победы под Сталинградом и в
Курско-Орловско-Белгородском танковом сражении в июле 43-го приближали конец
войны! Толька к концу войны уехал в Москву. Куда-то ехал на крыше электрички,
и ему при въезде под мост между Электрозаводской-Сортировочной снесло
полчерепа... Нинка умерла в двадцатилетнем возрасте при неизвестных мне
обстоятельствах. Я в то время находился ещё на военной службе. Было письмо от
сестры Анны. Переживал мучительно трудно и долго...
21
февраля 2005-го.
И вот я, один из вас, существую на
белом свете после Вас пятьдесят восемь лет... И продолжаю «коптить небо». Зато
в моей памяти живёте и Вы, и души Ваши знают об этом. Души, ушедшие на небо,
по Э. Сведенборгу, не знают, что такое смерть; они считают, что смерть – это,
как бы говоря, некое обычное наказание: ОСУЖДЕНИЕ.
Хорошо, если это действительно так.
Жизнь и смерть – антиподы-родственницы, как полагает писатель Константин
Воробьёв. Иду на кухню - помянуть вас, Нину и Толю. Господи, не оставь их в
благоволении Своем! Царство им Небесное!!! Виху тоже бы надо помянуть!
Фатально трудно сложилась короткая его жизнь. Попал в плен, бежал (вот она
сноровка, закалка, что ли?), но уже сгинул в «нашем» лагере. Такая участь
бывших военнопленных была со многими такими, как Виха – Михайлин Виктор
Прохорович!!!
Добавить
в избранное
: